…это Пит, – думал он, и неспешно, будто нехотя, подавался вперёд, пока только прижимаясь, изнемогая и от прикосновений и от лихорадочных мыслей. Стискивал за бедро, фиксируя на месте – и скупо и хрипло выдыхал почти что настоящий стон, чувствуя почти что умоляющие встречные движения брата.

…это Пит, это же мой Пит, – сходил он с ума от этого «танца побеждённого», освобождал того от хватки и, лаская, «встречал» его неудержимые подмахивания освободившейся рукой.

Нейтан едва ли понимал, что с ним на самом деле творится.

Он вроде бы вёл в этой «битве», но абсолютно не был уверен, что он здесь истинный главнокомандующий

Тело охватило знакомое, но настолько неуместное сейчас предвкушение, что ему понадобилось усилие, чтобы вспомнить, что точно такое же охватывало его за несколько мгновений до взлёта. И никогда больше. По крайней мере, раньше.

Сознание застило адреналиновой вспышкой – больше от неожиданности, чем от испуга.

Захотелось немедленно оплести лежащего перед собой совсем уже «разбушевавшегося» Пита всеми конечностями – даже зная, что и без подобной «швартовки» никто и никуда сейчас не улетит. Но этот разгорячённый «причал», ничуть не сбиваясь на возникшую было заминку, так естественно и безоглядно продолжал самостоятельно насаживаться на приостановившие свою «победоносную» деятельность пальцы… что Нейтана накрыла абсолютная уверенность, что если он сейчас куда-то и взлетит – то только вместе с ним.

Застыв, он вцепился зубами в холку своего пылающего божества и всё меньше понимал, зачем ему какие-то там победы, и почему, собственно, до сих пор лишь пальцы…

А Питер вжимался и вжимался, бездумно, безумно. И тихо – неосознанно, даже не догадываясь о том, как это воздействует на его летающего супермена – поскуливал, когда, наконец-то…

Господи-господи-господи… так медленно… да что ж так медленно!?

Да откуда Нейтан брал столько грёбаного терпения! Для себя! И сил! Для этой стальной хватки! Для того, чтобы не дать позволить… о, господи… да ничего не дать позволить!

Так осторожно…

И всё-таки так больно – физически – до всхлипа, до заколотившихся в висках отголосков, до остановки дыхания.

И сладко – и от этой самой боли, и от понимания, что именно происходит и с кем, и от дрожащего скопления эмоций.

Необходимо… необратимо… теснее некуда… или только кажется, что некуда… ведь вот же… ещё… да сколько же ещё?

Так и не дыша, Питер даже не сразу осознал, что плавное вторжение закончилось; и только когда он судорожно хватанул ртом воздух, Нейтан соскользнул онемевшими от напряжения пальцами с его бёдер, перехватил поперёк груди обеими руками – ещё ближе подтаскивая, подтягивая к себе – и уткнулся лицом между его лопаток.

И на этом самом тесном сближении замер, давая привыкнуть к себе.

* *

Они оба замерли.

А может, это мир вокруг них застыл, беря паузу для того, чтобы вписать в какие-то там свои реестры новый, свершающийся прямо сейчас, вопиющий факт.

Исчезли звуки, мерцающие блики на стенах, не стало ни движения, ни времени, ничего, исчезло всё, кроме горячей болезненной пульсации внизу и вспарывающих пустую тишину синхронно прерывистых вдохов.

Вот так…

Так…

Как оказалось – вопреки всем невозможностям и мукам – совсем не сложно.

Закончить поиск пересечения всех их истин, принципов и правил на самой сомнительной, как переживалось раньше, точке. Почувствовать, как расслабляются сердца – на максимуме физического напряжения.

Застыть, позволяя этому моменту пройти сквозь них, запоминая его и впитывая, и, одновременно подтолкнувшись, медленно заскользить вперёд.

Вперёд и вперёд, уплывая далеко без малейшей оглядки на берег, не чувствуя страха ни перед глубиной, ни перед темнотой, ни перед распахивающейся перед ними вселенной.

Легко раскачиваясь, как на лодчонке, будто они не в полумраке на разворошенной постели, а далеко-далеко в море, и никого вокруг на тысячи километров, и – после безумия шторма – почти что штиль.

Где Нейтан весь обратился в движения, размеренные и тягучие, словно только это помогало ему хоть как-то сохранять рассудок.

Где Питер – удивительно быстро привыкнув телом, но продолжая оставаться в удивительном изумлении умом – парил, не чувствуя, где верх и где низ, и бесконечно долго и бесконечно медленно падал-падал-падал затылком назад, и кружился, и не было притяжения земли и влекущей пустоты неба, не было ни воды, ни воздуха, был только Нейтан, насквозь пропахший облаками, обнявший его, укутавший собой, удерживающий в этой колыбели невесомости.

И всё…

Господи… и всё…

И всё…

Ещё…

Питер изогнулся с протяжным выдохом-стоном, теснее, по животному прижимаясь к брату, усиливая ощущение близости и не предполагая, как выглядит сейчас в своём ненадуманном движении.

Ещё…

Колыбель качнулась в невесомости, лишая его той опоры, что у него была, опрокидывая его на спину, и мир, крутанувшись, перевернулся – и остановился на глазах оказавшегося прямо напротив Нейтана. Таких близких, таких родных, таких тёмных, таких жадных глазах Нейтана. Отпускающих в полёт до этой наконец-то появившейся точки притяжения, закручивая мир теперь вокруг оси их взглядов.

С размаху зашвыривая в космос, где не чувствовались ни гравитация, ни затёкшие мышцы, ни боль, ни смущение от раскинутых ног. Где всё было честное и первородное. Все виды материи, все виды излучения, звёзды, пульсары, расширяющиеся границы и ожидание сверхновых. Слипшиеся тела, стекающаяся с виска капля пота, соприкасающиеся с каждым толчком губы. Зашкаливающий пульс. Блуждающая дрожь.

Сцепившиеся взгляды.

Тяжёлый, задурманенный, из-под полуприкрытых век – у Нейтана.

Лихорадочный – у Пита. То оттеняющийся безумием, то «плывущий» так, что Нейтан начинал волноваться за его сознание.

- Пит… – шептал он и замирал, когда тот, теряя фокусировку, слишком сильно откидывал голову назад.

…чувствуешь? – уже не вслух, но всеми фибрами заливая между ними узкое пространство. Одновременно с медленным, но нестерпимо чувствительным после замирания движением.

…это я… – тоже мысленно, заставляя снова и снова идентифицировать себя, встречая выгибающееся навстречу тело, и возвращающийся взгляд, и ответное, бессвязное, безмолвное, но такое понятное – …это ты… это ты… это мы…

Утверждая права, на исходе неторопливого наступления впиваясь в губы, и снова отступая назад.

И снова вперёд.

И снова.

… Пит… чувствуешь? …Пит… – не отпуская взгляда, на одном из откатов отстранившись почти до положения сидя, и скользнув между их животами рукой.

Питер смотрел почти не моргая, мутным взглядом. Просто смотрел, голодно считывая в глазах Нейтана повторяющиеся по кругу «слова», и подавался вперёд.

Они заполняли его – вместе с каждым толчком проникая и накапливаясь всё больше. И он мог вместить очень много – но не бесконечное количество, и, вопреки желанию продлить всё это, в какой-то момент он почувствовал, что не выдерживает. Точнее, не выдерживает его тело, оказавшееся в этом любовном действе самым слабым звеном.

Этот медленный мучительный ритм.

Эта знающая своё дело рука.

Этот пронизывающий насквозь взгляд.

Эта несомая им «информация»…

Питер выгнулся с невнятным всхлипывающим шипением, жмурясь и сжимаясь – невольно утаскивая за собой куда более «выносливого» на вид брата.

Тот еле удержался, но всё же не сбился.

Только тоже закрыл глаза и, сосредоточившись лишь на укачивающем ритме, продолжил.

Уже без игр и взглядов.

С серьёзным, раскрасневшимся и влажным лицом.

Набирая темп и всё интенсивнее двигая рукой. Пережимая именно там, где это требовалось. Обводя большим пальцем по набухшему, иссочившемуся средоточию физического наслаждения именно тогда, когда это было нужно. Чувствуя, как дёрнулась под чуткими пальцами жилка, и как начало меняться дыхание находящегося почти в прострации брата.

- Пит… – снова открыв глаза, позвал он его, на этот раз вслух, не без труда набрав достаточное для этого количество воздуха, – Питер… – и ещё раз, протяжно, – Пи-ит… – и ещё чуть резче подался вперёд.