Но быстро не получилось.

Отправляясь к доктору, Нейтан был уверен в том, что Суреш, во-первых, разбирался во всей этой генетической ерунде, а во-вторых, был безобиден.

И при встрече поначалу казалось, что всё даже лучше, чем можно было бы ожидать. Суреш как раз сейчас занимался разработкой формулы, прививающей способности, и Нейтан счёл это совпадение весьма полезным. И нервное возбуждение, охватившее доктора, когда тот услышал о причинах их визита, тоже не слишком встревожило его.

Он не мог знать об успешно привитой Сурешем самому себе способности и безуспешной борьбой с её непредвиденными побочными явлениями, не ограничившимися лишь малозаметными пока физическими мутациями и оказывающими немалое воздействие на его мозг. Нейтан не мог догадываться, что сразу двое человек, переживших подобный эксперимент много лет назад без каких-либо неприятных последствий, были для психически неустойчивого доктора одновременно и красной тряпкой и ходячими надеждами на собственное исцеление.

И поэтому беспокойство охватило его только тогда, когда спустя минуту после инъекции с «маркером, помечающим особую ДНК», у него начало мутиться перед глазами, но, разумеется, в этот момент было уже поздно на что-либо влиять. Трейси, получившая свою дозу первой, потеряла сознание, и через несколько мгновений, под жадное предвкушение в глазах доктора, Нейтан последовал за ней.

Не то чтобы Суреш собирался причинить им вред.

Он смутно понимал безумие и преступность своих действий, но изменённое сознание легко подсовывало ему удобные и успокаивающие предлоги для самооправдания: он всего лишь хочет вылечиться; и не собирается причинять никому вред. Ни Нейтану, ни Трейси, ни ещё нескольким людям, надежно запертым в его «лаборатории», напоминающей сейчас не место генетических исследований, а скорее кадр из фильма ужасов со всеми этими зафиксированными на стенах людьми в полуанабиозном состоянии.

Он отпустит их. Потом. Когда поймёт, как стабилизировать формулу и избавиться от побочных явлений. И это не должно быть слишком долго.

* *

- Нейтан, – уже больше по инерции выдохнула миссис Петрелли в захлопнувшуюся дверь, и, дав себе несколько секунд на смирение с новыми обстоятельствами, тяжело ступая, вернулась к своему столу.

Всё было очень, очень плохо.

Формула неизвестно в чьих руках, и наверняка не в тех, что собираются её хранить или уничтожить, а тех, что собираются её использовать. По городу всё ещё разгуливает с десяток сбежавших преступников, Сайлар всё ещё слишком ненадёжен, Нейтан послал её к чёрту, а Питер едва не убил.

Могло ли быть ещё хуже?

Устало опускаясь в кресло и доставая файлы со всеми, кто мог бы быть причастен к краже формулы, миссис Петрелли была уверена, что не могло.

Прикрывая глаза, она только хотела дать им отдохнуть. Она даже не откинулась на спинку кресла, продолжая держать осанку, будто боясь, что, полностью расслабившись, окончательно потеряет контроль над ситуацией. Пока она ещё могла тешить себя надеждами, что всё ещё держит поводья в руках.

А он, казалось, только этого и ждал.

Сон, похожий на те, которые она всегда ждала и боялась, но которые никак не зависели ни от её страхов, ни от её желаний. Похожий – но другой. Более реальный. Настолько, что она даже не сразу поняла, что это видение.

Страшный, сдавливающий её пустыми стенами, выманивающий в коридор.

Убеждающий, что всё может быть гораздо, гораздо хуже. Доводящий её усталость до подкашивающихся ног и такого бессилия, что ей пришлось держаться за стены. Возводящий её одиночество в абсолют, оглушая тишиной – и тут же разрывая барабанные перепонки чьим-то истошным криком.

Смеясь над её безысходностью, рождённой слабостью младшего сына и уходом старшего, подсовывая альтернативную иллюстрацию в виде разразившейся среди этих пустых коридоров бойни: Нейтана с проломленным черепом и остекленевшими глазами, обмякшего у стены. И растерянного Питера, стоящего рядом с разведёнными окровавленными руками, выгоревшим взглядом взирающего в невидимую бесконечность перед собой.

И на её умоляющее:

- Питер, скажи, что это не ты! – словно в насмешку подталкивая его вперёд, роняя плашмя безучастным манекеном с торчащим из затылка металлическим обломком.

Наглядно, без лишнего антуража демонстрируя, что такое «плохо», а что такое «хуже не бывает». Прицельно и жестоко, точно зная, куда бить.

Заставляя обернуться, повинуясь внезапно занывшему предчувствию, встречая с игривым спокойствием:

- Привет, дорогая.

Одновременно срывая с её пересохших губ:

- Нет, не может быть…

Деловым тоном сообщая, что его не устраивает её умение видеть будущее, что это слишком опасно. Улыбаясь на её вмиг налившийся силой голос и твёрдое обещание остановить его. С ласковой бесцеремонностью касаясь её плеча:

- Какие глупости. Ты даже пошевелиться не сможешь.

Возвращая в реальность.

Парализуя.

====== 81 ======

Миссис Петрелли любила своего мужа.

За всеми слоями своих тайн и принципов, насколько она вообще была на это способна – любила. Любила, когда встретила и когда выходила замуж. Когда рожала сыновей и защищала их от него теми способами, что могла. Она понимала, что им движет, и во многом одобряла его, а когда была несогласна, не противилась в открытую, а, сохраняя отцовский авторитет в семье, сглаживала углы собственными методами.

Она продолжала любить его, когда он сблизился с никогда не внушающим ей доверия Линдерманом, и когда стала подозревать их в делах, выступающих за грань приемлемого даже по её гибким меркам. Позволяя ему всё, на что была его воля, не вмешиваясь ни в его дела, ни в дела Нейтана, затеявшего охоту на Линдермана и не предполагающего, насколько в этом замешан и сам отец.

Она верила в преданность мужа семье, любила его рисковость и цепкость, величие и гениальность, неспешность движений и остроту ума; и едва ли не больше всего – готовность идти до конца. Готовность всегда и во всём. Она видела в этом силу, ценя его умение жертвовать малым ради большого.

Однако, когда в разряде «малого» оказался их собственный сын, это она не оценила.

Нужно сказать, что она не сразу распознала злонамерения мужа, несмотря на множество указывающих на то косвенных намёков. Случайно услышанные обрывки их разговоров с Линдерманом; автоавария, в которой покалечило Хайди; Нейтан, громко обвинивший в этом отца; собственная странная забывчивость на самых подозрительных воспоминаниях.

Она долго не желала замечать очевидного и чуть не опоздала.

Ей помогли вспомнить то, что муж стёр из её памяти, между первой и второй попытками его покушения на старшего сына. За день до суда, грозившего изобличением и финансовым крахом.

Чтобы поверить после этого – хватило и мгновения.

Если бы ещё также быстро можно было разлюбить…

Принятое ею решение было единственно возможным, и она ни секунды не сомневалась, когда подсыпала яд в любимый, чечевичный, по рецепту его матери, суп мужа.

Но когда она смотрела, как вспыхивает понимание в его глазах, как он начинает задыхаться, как падает, схватившись за горло – она всё ещё любила его. Любила, ненавидя за то, что он собирался убить их сына, их первенца.

Если бы только Нейтан знал обо всём этом, когда внеурочно заглянул домой, решив переговорить перед процессом с отцом. Хороший сын. Внимательный и чуткий, как бы ни рядился в выкованную им же самим ради одобрения родителей жёсткую броню.

Если бы только знал, когда склонялся над отцом в поисках признаков жизни, облегчённо «успокаивал» замершую над ними мать – он ещё дышит! он ещё жив! – и дрожащими руками набирал номер скорой.

Если бы только знал.

Она не стала ничего ему говорить.

Смотрела обречённо, как он делает всё для того, чтобы спасти отца. Держалась молча рядом, и дома, и в машине, и в больнице, леденея от невыносимости ситуации, от ощущаемой кожей надежды сына на исцеление отца, и от собственной – на то, что муж умрёт, не приходя в сознание.