Хотелось кричать, а потом снова плеваться кровью, раздумывая над тем, когда же уже придёт этот мифический конец. Конец этого проклятого тела, в котором она заперта, словно в клетке, которое разваливается на части, но всё ещё работает! Думать, злобно, жестоко разглядывая саму себя в осколках давно разбитого зеркальца. Думать..
О, Боги, черти, духи, как же она устала думать!
Свет раздражал.
Он снова превращал всё вокруг лишь в уродливое подобие самого себя. То есть не совсем так, но в свете всё было ненастоящим, бесполезным, скрытым. Тьма была жестока в своём величавом обнажении, но она была настоящей.
И отражение тоже было жестоким, болезненным, но настоящим.
Она всё-таки закашлялась. А так хотелось смеяться, кричать. Так хотелось встать вопреки всему и отправиться туда, где её всегда ждут, туда, где всё продолжится, влиться в хоровод грязно-красного цвета, исполняя роль… Или даже существуя режиссером.
Тело сводила судорога, напряжённые нервы, будто не раз уже лопавшиеся струны, жалобно отзывались даже на легчайшее прикосновение, а ей так хотелось… она не знала чего.
Она отчаялась. Должна была отчаяться. Должна была, вернув к себе потерянное, отыскав даже силы отпустить того человека… Она желала успокоиться, но не могла более. Это сильнее её. Сильнее и страшнее.
— Ненавижу этот свет, — губы едва приоткрываются, даже не произнося это, а лишь нашёптывая что-то подобное.
— Я могу принести сюда шторы.
В одно мгновение она, не обращая внимания на боль и собственную неуклюжесть, вскочила на колени и обернулась, с облегчением наблюдая за деловито проходящим в комнату гостем. И спустя ещё лишь миг она уже вжимается лицом в грудь пришедшей девушки, впивается пальцами в грубую ткань платья и, кажется, плачет без слёз. И гостья, которую очень сложно назвать человеком, приобнимает её в ответ, совсем легонько, невесомо, не делая больнее того что уже есть, но давая понять, что она… по крайней мере, старается поддержать.
Но ей всё равно больно. Она сжигает саму себя изнутри пламенем, которое поселилось в собственном теле, которое калечит его из ночи в ночь, от которого нет исцеления. Пламя, что вырывается в этот мир чёрной ненавистью…
— Хиз? Эй! Хизер! Лекция кончилась, нам вроде домой, эй!
Странно понимать себя, слышать собственное имя.
Приоткрывая глаза, понимая, что уснула неуклюже на столе, уткнувшись носом в собственную распахнутую тетрадь.
На свете немало людей, чьё количество имён отличается по тем или иным причинам от стандартного. В других странах и другие времена так было даже принято – давать человеку несколько имён. Это было и показателем статуса. Впрочем, в некотором смысле, имя так и осталось показателем статуса, если ты принадлежишь к какой-нибудь известной фамилии, к примеру. В прошлом так же, бывало, давали детям истинные, тайные имена, оберегая от злых духов, или принимали новые имена, вступая во взрослую жизнь. Сейчас певцы, писатели, художники берут себе псевдонимы, женщины, выходя замуж, по десять раз меняют фамилию. А кто-то так развлекается.
Много имён — это не странно.
Странно ощущала себя именно она. Потому что её имена были приобретены особым способом, о котором вряд ли догадывались здравомыслящие люди.
У неё было три имени.
То самое имя, которым её звала одногруппница, а девушка лишь лениво отмахивалась, словно от надоедливой мухи, протирала глаза и пыталась нашарить ногами задвинутую под стол сумку. Это имя — Хизер. И ей не хотелось говорить об этом имени.
Второе имя дал ей её же отец при их «первой встрече». Хотя она до сих пор сомневалась, что это можно было считать полноценным знакомством. Но тогда её звали Шерон.
Третье и самое первое, по сути, имя она предпочитала не вспоминать.
Третье имя было её внутренним кошмаром, и стоило хотя бы про себя произнести его, как внутри что-то оживало, начинало ворочаться и неудобно биться о рёбра, открывало её собственные глаза во тьму… В обнажающую этот мир тьму.
Нет, она предпочитала не думать об этом. Не вспоминать, не давать тому ощущению оживать слишком часто. Она не могла позволить. Она слишком хорошо понимала, как трудно было вначале. Это сейчас она улыбается подруге и даже впопад отвечает на её подколки — практика, практика и ещё раз практика — закидывает сумку на плечо и, морщась от выдуманной головной боли, жалуется на неё и утверждает, что немедленно едет домой.
Да, получается настолько хорошо, что и несколько человек из компании, в которой она «живёт», действительно расстроены.
Когда она только вернулась оттуда, когда она, Хизер, вернулась оттуда живой, отчаянной, кажется, сходящей с ума, она не выносила людей. Впрочем, толпа студентов в коридорах радости ей не прибавляет и сейчас.
Наконец — возможность вырваться на свежий воздух и ослепляющий свет.
Она, Хизер, тоже теперь не любит его. Теперь, когда внутри неё ворочается тёмная нелепая клякса, память, будто в издёвку, оказывается слишком ясной. Наверное, людям с раздвоением личности даже легче, чем ей. Она не знает точно почему, но знает, что за такими хотя бы наблюдают, и иногда даже получается уничтожить новые личности.
Наверное, она бы тогда попыталась убить Алессу… или обеих. Лишь бы она не вырвалась наружу. Потому что она тоже не желала этого. Или потому что ей страшно, что она останется собой в любом случае?
Да и разве та, первая она, не желала как раз таки смерти?
Солнце сияет так, словно на дворе не середина осени, а самый разгар купального сезона. Разморенные, потеющие люди с красными недовольными лицами толпятся у остановки, и Хизер направилась туда же, распрощавшись с друзьями и приостанавливаясь у магазинчика с холодной газировкой. После мучительных поисков хоть одной бутылки минеральной воды (жара такая, что любую воду раскупают со скоростью света), она всё же взяла сладкую воду и замерла в стороне от основной толпы, дожидаясь своего автобуса.
Натянув на уши висевшие до этого на шее наушники, в которых так же слишком жарко, девушка справедливо решила, что лучше уж помучится с жарой, чем с набившимися на остановку людьми. Однако плеер выскальзывает из потных рук, не желая включаться, какая-то женщина совсем рядом источает приторный аромат отвратительных духов. И Хизер почти убеждена, что лучше бы она сходила с друзьями пообедать, вплетаясь в привычную беседу. Наверняка сегодня они бы продолжили обсуждать, кто, где и с кем будет отмечать день благодарения.
Хизер собиралась отмечать его в одиночестве. Так что много слов от неё бы не потребовалось.
Довольно грубо ответив на просьбу подсказать время, девушка снова поморщилась, наконец-то включая музыку. Музыка — вот настоящий друг молодёжи. А темнота… Темнота это темнота, впрочем, и она была полезна.
Она слишком нервничает после этого странного сна. Периодически ей снится, конечно, что-то из её прошлого, но не на парах же! А если бы это было что-то пострашнее, или, проснувшись в аудитории, она бы не сразу поняла, где находится, и, всё ещё пылая гневом, натворила бы дел?
Она не могла забыть об этом.
Она слишком боялась, а бороться со страхами эффективными методами человечество ещё не научилось. И неизвестно, чьими именно страхами было вызвано то «чудовище» на сверкающей огнями, кружащейся в сумасшедшем вихре адской карусели. Да и можно ли назвать это Алессой?
Или же это был страх Хизер? Здоровой, счастливой, не знающей бед, той, что столкнулась с болью и яростью своего куда более сильного, но обезумевшего прошлого?
И «Хизер» сдалась.
Да, сдалась ещё тогда, в больнице — она прикрыла глаза, неожиданно ясно осознавая это и с удивлением замечая подъезжающий, нужный ей автобус.
Она сдалась в больнице, когда искала некую печать у некоего Леонарда. Когда её направляли в пути, и она сама ещё ничего почти не понимала. Она осознала это там, перед большим зеркалом, — поняла девушка, на автомате заходя в салон и падая на первое попавшееся место. Стоило только уткнуться взглядом в окно, отвернувшись ото всех, сосредоточиться на мелодии в наушниках и продолжить понимать то, что уже давно было понято.
