Ты что, совсем охуела?! Как же так можно?! Ведь я говорю, мне нужно тебе сказать, я хочу, чтобы ты знала, мне очень важно. Как же ты можешь позволить себе не слушать? Ты что, совсем охуела?! Ты что, совсем охуела?! Ты что, совсем охуела?! Ты что, совсем охуела?! Бедная, глупая псевдомама!
(Зачем я так много раз повторил фразу о том, что «совсем охуела»? Ещё короче стала жизнь «Псевдо»… И всё из-за какой-то хуйни…)
А так ещё короче. Как приятно безжалостно сокращать жизнь любимому детищу. Я Иван Грозный воистину. Захочу, и «Псевдо» умрёт прямо сейчас.
Вот он, несчастный, как на ладони, весь со всеми своими страничками. Невероятно хочется поставить его к стенке и долго и неторопливо вгонять в его чернильное тельце пулю за пулей. А потом, когда он весь как-то обмякнет и осядет на землю, но ещё будет жить, доживать свою литературкину жизнь, смертельно хочется подойти к нему и взрезать опасной бритвой сначала глаза, а затем горло. После чего выдрать из этого горла гортанный хрящ, бросить на землю и раздавить сапогом… Труп бросить куда-нибудь в Бабий Яр.
Я ненавижу «Псевдо». Я ненавижу Анну, женщину для меня. Я ненавижу её, которая так меня любит, любит именно так, как мне нужно. Мне хочется сделать ей больно, хочется как можно страшнее унизить её, хочется, чтобы вся человеческая, духовная её сущность была растоптана, как гортанный хрящ «Псевдо», чтобы осталась в ней, в моей единственной девочке, в моей любимой и любящей, одна животная мерзость: чтобы осталась в ней одна затравленная зверюга, самка, преданная мне, как собака. Сучка. Моя сучка, с которой я могу делать всё, что угодно; которую я могу спаривать с кем угодно и продавать щенков. Или топить. А она всё равно будет любить меня, будет продолжать сосать мне хуй и раскачиваться на моём члене; будет продолжать стенать, как животное, от оргазмов, от своих обычных сучьих оргазмов.
Мне хочется, чтобы мою возлюбленную изнасиловала рота солдат. Чтобы они делали с ней всё, что хотели, чтобы она была для них просто вещью, просто пиздой, в которую можно совать… свой хуй и многие другие предметы. И мне хочется, чтобы моя любимая умерла просто от ебли. Просто от бесконечно долгой животной ебли с сотней разных мужчин.
Я хочу видеть, как в мою единственную любимую, важнее которой для меня ничего на свете и нет, входят эти безжалостные хуи. Видеть, как входят они безжалостные единовременно в любимую ласковую пизденку, в задничку, в нежный розовенький роток; хочу видеть, как грубые лапы тискают её нежные грудки. Очень хочу, чтобы было много-много грубых потных мужицких тел, а под ними под всеми мой несчастный чистый и прекрасный цветок. Почти раздавленный…
Вот что, дорогие мои, забавно. Только что я подрочил себе хуй, так как пришёл в довольно сильное возбуждение, работая над последним эпизодом, и всё возбуждение прошло.
Эдакой хуйни я понаписал! Чего только не понапишешь, когда сперма в голову бьёт! Милая моя Женщина-для-меня, не пугайся! Я никогда никому в обиду тебя не дам. Я очень тебя люблю и никогда ничего плохого с нами не произойдёт. Любимая моя. Милая моя, ласковая моя… сучка. Всё хорошо. Ведь и я когда-то доброй и чистой сучкой служил для любимой Первой Пизды.
Всё, всё подходит к концу. «Псевдо», мой милый, прости пожалуйста! У меня, несчастной Скворцовки, просто чуть было не помутился рассудок. (Вот вошла в вагон метро (станция «Театральная») девка, с которой я учился в Пединституте. Дура дурой. А может и нет. По крайней мере, так мне всегда казалось.) Помутился чуть было рассудок не. Вот я и понаписал глупостей. Господи, как же меня всё это заебало. Ненавижу! Какой пиздец. Надоело. Блядь! Сука ёбаная! Даже мата мало, чтобы выразить, как же меня это всё достало. Ненавижу. Какая мерзость! Вот так бы сейчас и скомкал все эти странички и выкинул в помойку. Как же хочется всё это смять, порвать и выбросить. И ещё очень хочется самому себе надавать по морде. Так, чтоб зубы выбить или нос сломать, и фингал под глазом. Проще говоря, взять, да разбить всю морду. Ненавижу. И поезд медленно едет. Как обидно… Как обидно, господи… Мне всё время плохо, и сам я плохой и всем всегда плохо, и все плохие, и полный пиздец. И ведь как хочется, чтобы было всем хорошо! Так хочется, что просто жизнь бы отдал, если бы точно знал, что это поможет.
Но как представлю, что вот, действительно, восторжествовало Добро, все счастливы, и вдруг такое неимоверное омерзение пробуждается по отношению ко всему этому новому счастливому миру… Как же ты отвратительно, омерзительно и гадко, ненавистно, но одновременно желанно и необходимо, ХОРОШО! ХОРОШО, я ненавижу тебя! ХОРОШО, я хочу тебя больше всего на свете, но я не знаю ничего более безобразного, чем ты! И ничто не вызывает у меня большего отвращения и одновременно желания, чем ты, ёбаное мое ХОРОШО! Что же делать-то, блядь? Что же делать?
Как ненавижу я это вечное состояние влюбленности в состояние. В это гадкое состояние, когда всё выпадает из рук, все в говне, одни неприятности, мерзости, одна боль и т. д., и в этом состоянии рождается, опять-таки болезненное, желание творить добро, любить, помогать друг другу. Ненавижу! И больше всего ненавижу всех нас за то, что мне ПЛОХО, КОГДА МНЕ ХОРОШО!!!
Вот тебе, как всё странно!.. Почти ни слова не могу разобрать в этой пьяной ахинее, изложенной выше. Как-то сразу жизнь ещё чуток сократилась у нас с «Псевдой». На этот раз даже у меня. Но отчего? От какого предела она сократилась? А? От какого предела? С «Псевдо»-то все понятно, но вот как быть со мной? Как вы думаете, любезные читатели? Пишите мне по адресу: [email protected] Телефон: 8 909 927 06 55. Спросить Максима.
Анечка, женщина для меня, очень может быть называлась как-то совсем по-другому. Имя Анечка — условно. Просто оно мне нравится. И ещё с Анечкой у меня кое-что связано в пубертатном возрасте.
Я лежал в какой-то больнице на обследовании, чтобы впоследствии откосить от армии, и было мне пятнадцать лет. Отделение же было детское, но таких, как я, распиздяев набралось там человек пять. И были в этом отделении замечательные медсёстры. Три. Три медсестры, с позволения Антона сказать. Лена, Оля и Аня.
Аня была из них самой красивой и обаятельной, девятнадцати лет отроду. Внешне она была похожа на другую мою знакомую Аню по фамилии Юдина, подругу моей первой жены. Однако интересует нас не она, а Аня-медсестра.
Познакомились мы с ней так… В субботу она заступила на дежурство, и все мы сидели в холле и смотрели кино под названием «Государственная граница». В какой-то момент, случайно обернувшись, я обнаружил позади себя очень милое существо, сидящее на какой-то парте. Я сразу повернулся обратно, к телевизору, но сидеть спокойно уже не мог и начал оборачиваться через каждые три минуты. В конце концов, Аня сказала: «Что ж ты весь извертелся-то, бедненький! Хочешь, садись рядом со мной!» Я, естественно, страшно смутился и, весь красный, больше не оборачивался.
Однако потом мы очень мило стали тусоваться с ней на посту, пиздеть о жизни и т. д… Особенно задушевные разговоры происходили по ночам, когда все дети укладывались спать, а мы, пятеро пятнадцатилетних дегенератов, начинали мыть пол, зарабатывая себе таким образом право не ложиться спать одновременно с малышами и вообще сидеть на посту до полуночи, если не дольше, и трепаться с Анечкой. Прямо-таки, Белоснежка и пять гномов! Йокарный бабай!
Однажды, не помню, как так вышло, кажется, Аня проиграла какой-то спор, — ей пришлось целовать нас всех в щёчки. А когда очередь дошла до меня, и она спросила с улыбкой, тебя тоже поцеловать? я ответил «нет», потому что вспомнил про Милу и мне, глупому, вообще стало очень стыдно за все эти тусовки с «другой женщиной». Такой вот я был маленький дурачок. СмеШно слуШать. Хотя, если так подумать и рассчитать, то в тот момент, когда Анечке было девятнадцать, Еленушке уже почти исполнилось 21.
