«…Выебать женщину мне неинтересно по сути дела, то есть можно, конечно, но это уже бывало со мной, и теперь я не люблю, когда это является основным. Ничтожно малы стимулы к тому, чтобы трахнуть кого-то. Честно говоря, руки мои в хорошей форме.
А вот уснуть рядом со странно любимым доверчивым существом, охранять его, а на самом деле, находясь под защитой её сладкого сна, прижаться, прижаться, прижать к себе, спрятаться у неё на груди, а утром снова сделать её маленькой девочкой — это, пожалуй, то, чего хотелось бы, когда мне плохо.
А когда у меня руки мои (онанистические) такие штуки начинают выделывать с фортепьяно, что дух захватывает; да, да, руки мои, послушные воле Творца (здесь и далее под Творцом я подразумеваю, конечно, себя самого), тогда нет, женщины мне не нужны, а хочется делать, делать, делать, добиться чего-нибудь, но потом вдруг обуревает жгучее желание поделиться оной творческой радостью с Любимой, а её-то и нет. Но я так возбуждён, что говорю про себя: «Ну и хуй с тобой, неведомая мне Дева! Хуй с тобой, хуй с тем, что тебя нет!»
И так счастлив я тогда: хожу по квартире — не могу остановиться, снова поиграю так впечатлившую меня новую темку собственного сочинения, снова хожу, а рожа у меня уже вся красная почему-то, уши горят. Ужас — что делается!
А тут приходят музыканты из Другого Оркестра. Я им играю, а они говорят: «Ничего. Нормально. Клёво. Классно. Сделаем». или «Говно!» или «что это за «ёб-твою-мать» такая?!»
«Хуёво», — думаю: «Ну ничего!» Опять бегаю, хожу, опять рожа красная, снова пытаюсь что-нибудь сделать себе, и тут вдруг снова ебаться хочется. Пиздец!.. Как жить?
<…> Незаметно наступила полночь. Я иду по болоту и собираю клюкву, как Пришвин.
Или вот джунгли. Моя бывшая жена (тогда, в 93-м году, у меня была ещё всего одна бывшая жена, то бишь Мила) абсолютно голая катается на лианах и плачет, потому что хочет домой, к новому мужу, не понимая, что это как раз он-то её и раскачивает, чтобы она наконец улетела куда-нибудь на хуй, на Солнце. Гремучей змеёй он хлещёт её по спине, чтобы женщина энергичней качалась. Моей бывшей жене на лицо упала паутинка и серая веточка…
Напоследок, недавний мой сон. Мы с мамой на подводной лодке поплыли в Голландию.
Лодка всё время, много дней, плыла по поверхности моря, не погружаясь на глубину.
Было солнечно, и поэтому на палубе установили шезлонги и брезентовые тенты для отдыха пассажиров.
Мужчины и женщины возлежали в купальных костюмах, пили кока-колу или занимались прочей курортной фигней.
В процессе чтения газеты (что, надо сказать, мне несвойственно) я задремал. А когда проснулся, увидел, что небо как-то всё посерело, вода взволновалась, а вокруг нет ни одного пассажира кроме меня. Шезлонги и тенты так же отсутствовали…
Почти сразу я к своему ужасу понял, что лодка… идёт на погружение. Я ринулся было к люку, но тот уже был благополучно задраен.
Со всех сторон меня окружал океан, и ноги были уже по щиколотку в солёной воде.
В последние мгновения я успеваю заметить, что щель между крышкой как бы задраенного люка и палубой достаточно широка, чтобы в неё постоянным потоком хлестала вода… Никто не спасётся!..»
Мелькают лица. Мельница моя, заебись!
Мила всегда сомневалась в моих талантах (потому что не сомневалась в своих), но окончательно на меня махнула рукой после того, как отыскала на нашем семейном письменном столе мою, в самом деле довольно уёбищную, поэму «Мельница Нямунас». Поэма действительно была так себе, обычная заумь, хотя строчки иногда попадались прикольные:
…Так властелина влала неприкаянно,
(не при Каине сказано будет)
сила влалойлой пиды…
А рассказываю я это всё к тому, что образ Мельницы у меня неслучаен. (Да уж, Воденников, блядь.)
Так вот, мельницы, стало быть… Что, о Дон-Кихоте надо говорить, да?
Ну да. Ну, так вот. Когда «Псевдо» посадили в тюрьму за изнасилование моей первой жены Милки Божийдаровой, он написал в этом, стало быть, каземате своего «Дон-Кихота». Начинался этот роман так: «Жил да был Дон-Кихот», а кончался словами: «…и завертелась мельница Нямунас…»
Мила моя, подлая, милая моя, подлая, родная, жестокая моя, подлая, милая. (16-е апреля 1995-го года. Бенефис Воденникова по случаю четырёхлетнего юбилея Белякова и Кузьмина.)
Помните двух трогательных персонажей? Ивлен и Леныв. Две славные андрогинные мышки.
Жили, счастливо поживали, да вдруг ни с того, ни с сего привиделась одному из них Истина! Великая такая и сладенькая с немножко гнилостным привкусом, как у пизды. (Господи, что же это я говорю?! Какая девка теперь передо мной ноги свои раскинет?!)
И ушел андрогин соответственный навстречу истине этой ёбаной. А другой, трогательный, остался и трогательно горевал. Леныв. Леныв. Леныф. Len if. Ленаесли. Лена, а что если?.. Что если ты останешься дома одна? Уедет мама твоя неумная, право, на дачу какую-нибудь, а ты останешься дома одна. В пустой квартирке на «Юго-западной» останешься ты, Ленаесли одна, и что? Почему? Почему бы не позвать тебе на ночь меня? Почему себе не позволить? Ведь ты же знаешь, что будет тебе, Ленаесли моя, хорошо. Выебу я тебя, моя маленькая, и уснем мы, як голубки, в славной твоей постельке. И голосок ты свой, Ленаесли, подашь. Подашь, подашь, чем себя-то и выдашь. Как не подать! Приятно будет тебе. Уж я постараюсь! Лена моя, Ленаесли, святая моя Патрикевна, святая моя, позови меня на ночь к себе! Хочу я тебя! Я очень хочу тебя, Лена!.. Честное слово, я очень хочу тебя (Зайцеву Елену Витальевну, 1967-го года рождения)!..
Старушенка Православа рассказала мне сказочку. Колыбельную песенку спела мне старушенка Православа. По разгорячённому лбу моёму Православа-старушенка шершавой рукой провела. А после встала, и тихонечко вышла вон. К этому времени я уже спал.
Снилась мне дивная бабочка и синий такой мотоцикл. Небо синее, шарик воздушный, дети и их игрушечные города ласково снились мне. Праздник непослушания снился и, естественно, бабы.
Милые женщины! Все б вам 8-е марта и добрая ебля! Э-эх, мама моя дорогая! Лирическое отступление приснилось мне в эту ночь. Летали по небу детские, ещё воздушные, шарики, бабушки и мягкие мотыльки. Пёстрые канарейки взмывали в воздух вместе с клетками, словно ракеты. «Циолковский, дай им топливо!..» — плакал Проворов и тоже летел куда-то, а жена его комкала из газеты бумажного голубка.
А в газете была статья о том, как я сплю и как Борхеса ненавижу, такого родного моего говнюка.
Стол, на котором пишется сейчас «Псевдо», кухонный такой столик с зелёной липкой клеёнкой, видимо, непригоден для этой цели.
Элементы паукообразного текста образуют причудливые сплетения. Орнамент заместо рисунков. Тексты заместо Любви. Харитонов заместо милкиной пизды…
Простите мне, Христа ради! Хотя бы ради него! О себе уж и не прошу за себя. И за вас у себя уже попросить не смею. Спросишь, к примеру: кто отвечал за сие безобразие?! Кто ответственность нес?! Кто виновен?!
А в ответ тишина. А в ответ тишина. А в ответ тишина…
А Роман Псевдов (не путать с Теодор-Божийдаро-Фёдоровым) устроен так:
На сегодня почти все. Однако, прежде чем пожелать вам «спокойной ночи», мне хотелось бы ознакомить вас с двумя документами. Последний из них написан в автобусе № 672 и содержит краткое изложение основной идеи романа.
Документ № 1
Здравствуй, Максим.
Так как ты хотел, чтобы после недавнего телефонного разговора я всё-таки ещё раз написала все в письме, выполняю твою просьбу. Тогда, в июле, я очень обиделась на тебя. (Только, ради бога, не проси опять прощения.) Но после двухлетнего знакомства мне казалось, что я вправе рассчитывать на дружбу. Для меня не существует ни странного, ни смешного, ни глупого положения.
