В этом длинном чёрненьком прямоугольничке содержится весь предшествующий текст романа Максима Скворцова «Псевдо», начиная со слов «теперь хочу поговорить с вами о Рите» и до данного длинного черненького прямоугольничка. И так далее… Воистину это так!

(Весь текст от слов«…в этом длинном чёрненьком прямоугольничке» до «Воистину это так!» на самом деле не существует в системе романа Максима Скворцова «Псевдо», но записан на незримых скрижалях мироздания. Воистину это так!)

Что-то над ухом гудит. Как будто мухища какая. Того гляди, в голову ужалит и… пиздец котёнку.

Засунут котёнка-меня в страшный, жестокий и непостижимый троллейбусный механизм. Будет плакать Скворцовчик от невероятной физической боли, троллейбус же будет скрипеть. И все будут думать, что это просто троллейбус скрипит, а это Скворцовка плачет…

Возьмут меня за голову вожделенные девы-Юдифи и оторвут к ебеням. Некому будет плакать, и троллейбусы перестанут скрипеть. Вовеки веков.

«Мама, когда же вернутся эти удивительные рыбы?» — Максим Анкудинов вопрошал, а Максим Скворцов его мудаком обозвал. Несправедливо. Что мне делать с самим собой? И фломастер мой чёрный подевался куда-то. Обидно. А мало ли кому? Мало ли обидно кому?

У Ивлена был друг. Такой же, как он, андрогин, которого ему трахнуть хотелось. Андрогина звали Леныв.

Так и любили друг друга Ивлен и Леныв, спокойно и хорошо. Еблись с наслажденьем, да и друзья были — вода не разлей. «Вода, не разлей!» — молились они андрогинным своим шепотком, но она разлила.

Наступила весна. Повлекла за собой половодье, и расстались друзья. Далее речь о Леныве пойдет, ибо Ивлен поглупел и обрюзг, как Наташа Ростова в эпилоге «Войны и мира». Не интересен он более мне, этот смешной персонаж. Я из «Псевдо» его выгнать хочу. Давно собираюсь. Надоел. Толстый, тупой и ненужный стал этот Ивлен.

Пошел-ка ты на хуй, Ивлен, из моего славного «Псевдо»! Ступай себе с богом на хуй!

И изгнан был из «Псевдо» Ивлен, но «Псевдо» распространился повсюду, и не стало на земле места, не стало такого романа, где не витал бы дух моего малыша. Но всё же был изгнан из «Псевдо» Ивлен и в Бэллу превратился, а та в соляной столб. Так и нашел свой конец. Нашел, спрятал в укромном местечке и никому не сказал о находке своей. Да никто уж и не спрашивал его более ни о чём. Неинтересен он стал. Каждый, кто находит свой конец, неизбежно становится неинтересен… (Или наоборот.)

В юности Леныв защищал Сталинград, и именно он и пленил фельдмаршала Паулюса. Жуков его наградил геройской советской звездой, и теперь Леныв — ветеран, кавалер ордена Почетного Легиона, а в шкафу у него спрятан Георгиевский крест.

Ежегодно, в полночь девятого мая Леныв выходит в тёмные московские переулки и пугает подростков рассказами о войне.

Леныв любил Ивлена. Как полагается. Чисто, нежно и по-настоящему. А Ивлен всё делал всегда понарошку. Беспрестанно шутил и балагурил. Так и дружили. «Нашла коса на камень», — говорили соседи по даче. И ещё Пушкин про них написал в романе «Евгений Онегин». Поэтому-то Леныв и не любил Пушкина, и сколько не брался за чтение его бессмертных творений, всегда где-то на середине с достоинством произносил слово «хуйня» и откладывал книгу в сторону.

Леныв и Ивлен — такие разные и такие похожие андрогины. Отчего любили они друг друга? Да они и не задумывались о том никогда! Ведь любишь всегда просто так. И Любовь — всегда только любовь, независимо от того, подростковая ли это чепуха или взрослые извращения. Как говорят французы, life is life, что означает «любовь есть любовь».

Любовь есть любовь? Вот так, значит? Сегодня любовь есть любовь. А завтра? Что завтра есть любовь? Любовь? Гм-гм…

В выпускном сочинении по «Евгению онегину», написанном в стихах милиным одноклассником Димой Родионовым, была такая строчка: «Гм-гм, читатель благородный…»

Леныв и Ивлен до безумия любили друг друга, а потом ушла куда-то Любовь… В каком-то виде она, конечно, осталась, но уже как какие-то, знаете, говёные такие и болезненные воспоминания вперемешку с окончательной безысходкой.

И надо бы тут добавить, что стоило мне один только раз посмотреть на Василия Розанова глазами эксцентрика, как он моментально, не выдержав моего тяжелого взгляда, разразился фразочкой: «Любовь есть боль. Кто не болит о другом, тот и не любит другого». И Леныв с Ивленом до поры отвечали сему постулату, а потом безответными сделались.

Я почти в постели, и сразу хочется говорить о серьёзном, а всерьёз я могу говорить лишь о бабах. Точней не о бабах, а о Миле, Ленушке, о странном Добридне, который непонятно кто в моей жизни кто.

Но всё, видимо, чепуха! Прошлой ночью явилась в мир Женщина-для-меня! И нам друг о друге известно. Гипотетически. Может быть мы уже знакомы друг с другом, а может и нет. Признавайся-ка, кто ты? Признавайся немедленно!

Напоследок, перед сном, мне почему-то очень хочется произнести трепетным таким шепотком: «Йокарный бабай!..» Спокойной ночи! Йокарный бабай…

Что бы ни случилось, все мы рано или поздно укладываемся спать.

Не успел до прихода поезда я. Успел лишь сказать, что не успел. Коньково. 0 часов 11 минут. Иру проводил, Светлане Константиновне сдал. Еду домой.

Отлично Константиновну понимаю. У самого дочь растет… (В одном из вариантов судьбы.)

Ещё один непростительный поступок я совершил. Вчера и сегодня, передвигаясь в метро, я читал Ире вслух «Псевдо», а у неё зубик болел. Посему, пока не закончу этот злосчастный роман, никакая Ирочка больше ничего не прочтёт! (Пока не закончу этот злосчастный роман.)

Она слушала, а я читал(а) ей вслух (мы подруги). Когда я читал(а) ей про то, что Мила, мол, ни хрена не помнит, а бывало, еблись мы с ней на просторной арабской кровати не без обоюдного удовольствия, Ира сказала, что это похоже на Лимонова.

На какого Лимонова? Каким образом? На какого такого? Лимонова? На Эдичку, что ли? Да, Лимонова читать я люблю, но уж кто-кто, а он-то Милу мою не ёб и, соответственно, знать не может, и похоже не может тут быть ничего.

Кроме того, подлинный Эдичка — это я!..

Вот что забавно: Боре Хесину плохо, а Серёже Большакову хорошо! Почему Серёже Большакову и Диме Стоянову хорошо, а мне плохо? Почему эти два пиздюка могут на девочек наших свой голосок повышать, требовать чего-то от них, ебать наконец, а нам с Борей Хесиным плохо и больно от этого?

А было бы наоборот всё, мы были бы с ним двумя пиздюками, которые голос на девочек (на самом-то деле чужих) повышают, требуют, требуют чего-то от них и ебут на конец. Грустно. И деваться некуда совершенно. Слова на зубах навязли. И в этом есть своя сермяжная правда, правда, Митя Кузьмин?

И вот я, Скворцовка такой, брожу по белому свету, а Ирочка со мной дружит и, видимо, думает: «Есть вот такой Скворцов. Клёвый по-своему, талантливый, но такой у него пиздец в голове!» Прикольно ей со стороны. А Лена, прямая душа, так и сказала с присущей ей откровенностью, что, дескать, ей нравится думать, что где-то есть такой я: умный, талантливый, одержимый какими-то высокими с её, леночкиной, точки слепоты идеями. Нравится ей, видите ли, думать. Дурочка моя православная. Я люблю тебя.

Согласен. Приятно со стороны наблюдать, как ходит по белому свету обладатель счастливой рыжей такой головы. А в голове-то в этой пиздец. Приятно со стороны. Успехов вам, наблюдатели, блядь! Счастливых вам сновидений!.. Пишите письма!.. По адресу: [email protected]

Обидно. Все важные для «Псевдо» бумажки я растерял. Спокойной вам ночи. А ещё… Что ещё? Что-то ещё… Что? Может быть… Да. Спасибо на добром слове. Спас, ибо на добром слове. И не на слове даже, а на крови…

Когда исполнилось «Псевдо» двадцать пять лет, посажен он был в тюрьму.

Он долго терпел, долго губы кусал в ночной тишине, размазывал чернильную свою сперму по белым бумажным листам, словно я свою человеческую по одеялу. Терпел, терпел и не выдержал наконец.