Мы довольно долго искали антиквара. Вначале надо было найти остров, потом район, затем улочку. Мы то и дело попадали в одностороннее движение, петляя по мощному городу. Центр его уставлен полусферами, перед зданиями сияют какие-то таинственные чугунностальные объекты. Тут уж Кисе-Ханси отказали его качества: он тормозил у бордюра, рысцой трусил к ларькам, спрашивая нужный адрес, но пару раз его попросили говорить по-английски, пару раз послали не туда, куда нужно, а пару раз — еще дальше.

— Нет, не любят они немцев, не любят… Войны простить не могут, — бормотал он, возвращаясь ни с чем. (В конце концов мне пришлось вылезти из машины и выспросить адрес у какого-то поляка).

Невдалеке от вокзала мы наткнулись на странное место, где обитали, казалось, не люди, а только их оболочки. Это был известный роттердамский «загон», который показывали туристам.

— Наркоманы, — сказал я Ханси. — Смотри! Они тут все вместе собраны!

— Как это? Тут же вот полиция? — удивился он, напряженно приглядываясь к мертвым душам, которые перешептывались, разбредались, опять сходились, шушукались, перелетали с места на место. В дальнем углу раздавали бесплатные шприцы, там было людно и время от времени какая-нибудь фигура, выскакивая оттуда, садилась прямо на землю и начинала свои нехитрые манипуляции: порошок — ложка — огонь — шприц — вена…

— Их специально тут вместе собрали, чтоб под контролем держать. Вон полицейские, видишь, кофе пьют? — указал я на отделение полиции, без штор и решеток; внутри чему-то смеялись молодые сержанты.

Мы подошли поближе к загону. Было много черных, худых, косматых, грязных — роются по карманам, чешутся, что-то ищут, разговаривая в голос сами с собой. Женщины, забывшие о том, что они женщины. Молодняк в цепях и заклепках. Серо-бурые арабы и узкоглазые тайцы с лукообразными лицами, похожие на Чипполино. Голоса хриплы, слова неразборчивы, глаза закрыты.

— Живая жизнь! — с издевкой сказал Ханси. — Сажать их всех на корабли — и в море, а не в центре города собирать! Вот до чего демократия доводит!

— Ты такой же, Киса! Забыл про свои капли?

— Нет, нет, я не такой, — забормотал он. — Я не такой! Мне врач прописал!

— Тебе врач, им — сатана, как разница?

На вокзале нас снабдили картой Роттердама. Скоро антиквар в китайском халате открывал нам дверь особняка:

— Милости прошу! Входите!

Услышав о живой жизни, я вспомнил, как недавно случайно попал на выставку-конференцию под названием «Постмодернизм в постсоветской России». Жаль, родной, тебя там не было, много чего нового узнал бы. Вообще-то мне всегда казалось, что любой большой художник — это уже модернист по отношению к прежним мастерам: Карамзин — к Державину, Пушкин — к Карамзину и т. д. Но не всё так просто. Сейчас модернизм другой. Поэты типа Айги, у которых отдельные слоги различить можно — они модернисты, а те, у кого только междометия — это уже постмодернисты, за черным квадратом как бы находящиеся.

Дальше — больше. Оказывается, что и среди постмодернистов свои деления есть. Вот, например, гласные и согласные. Гласные себя «Ваше Величество» величают и всю свою жизнь в деталях и по минутам в акт искусства превращают («это семечки от арбуза, который мы с Машей съели в постели в Дубултах ю сентября 1989 года, в 3:15»). Но вообще гласных мало. Больше согласных. Они разные. Одни только из шума состоят, другие — из голоса и шума. Есть просто шипящие, эти сильны кукиши в карманах показывать, воду мутить и рыбку ловить. Положение твердых и мягких тебе известно — всё зависит от того, кто за ними. О звонких и глухих даже не говорю, это самые несчастные — одни оглохли, а другие осипли. Про палатальных и сонорных ничего не известно — о них докладов не было.

Но вот несогласные модернисты. Образец их души был выставлен в фойе конференции: прямо на паркете насыпан гравий, лежат шпалы и рельсы, а на них — колченогий стол с пустыми водочными бутылками, объедками и грязным стаканом в радужных разводах. На заднем плане — ржавая вывеска «Слава КПСС!», колючая проволока, накинутый на неё красный рваный флаг в прорехах и пятнах и здоровая куча дерьма под ним. На удивленные расспросы седых завитых чистеньких старушек служитель охотно объяснял: «Это они там, в России так живут! Это они всё оттуда, в спецвагоне привезли! Это символ их жизни!» — на что старушки вздыхали: «Боже, как грязно, как ужасно! — и, конфузясь, указывали на кучу под флагом: — А это тоже… настоящее… оттуда?..» — «Нет, — смеялся служитель, — это по заказу сделано, из пластмассы».

И цель искусства достигнута: старушки начинают рассуждать, бросит ли выпивший Ельцин атомную бомбу, служитель, украдкой подкрепившись пивом, спешит к следующим посетителям объяснять про «их жизнь». И несогласный модерняга может радоваться. Он далеко не ходит, берет всё, что под рукой, он близок к жизни, как дерьмо к унитазу: всё есть предмет искусства, смотря как воду спускать.

Вот один из самых известных немецких модернистов, Йозеф Бойс, часто работал с жирами. Он топил их, подкрашивал, а они уже сами отливались в формы, как Бог пошлет. Потом он их замораживал особым способом. И вдруг, говорят, один из таких объектов, стоящий в мюнхенской галерее, начал попахивать, как старец Зосима. И теперь дилемма: оставить так — объект сгниет (а с ним и 380 ооо марок), сделать копию — будет уже не оригинал, и цена ему 30 марок. А самые догадливые ученые предполагают, что Бойс сделал это специально и сознательно: мол, понюхайте, бюргеры, как живая жизнь пахнет, как деньги на ваших глазах опять в дерьмо превращаются!

II

Вслед за антикваром мы вошли в большую гостиную, из центра которой поднималась лестница на второй этаж.

Знакомясь, хозяин внимательно посматривал на нас выпуклыми небесными глазами, подавая маленькую ладонь:

— Франциск. Франц. Можно на «ты». — Халат на нем был вышит золотом: аисты в гнездах, фигуры в плоских шляпах собирают рис. — Устали с дороги? Пообедаете с нами? Мы только что сели.

В большой кухне со стеклянными стенами без занавесей и штор сидели пожилой господин в бабочке и очень крупная блондинка с яркосветлыми волосами и пространно-удивленными глазами, какие бывают у глубоководных рыб. На тарелках лежало по куску тостерного хлеба. На улице, прямо в двух шагах от стола, разворачивалась черная машина, и казалось, что ее вздернутый багажник сейчас протаранит стол.

— Моя жена, Ирен. Мой отец.

— Ван Беек, — сказал господин, а Ирен, подняв со стула свое большое тело, грудным голосом спросила что-то по-голландски. Франц перевел:

— С чем вы хотите тостер?.. Ветчина, сыр или грибной соус?

Говорил он по-немецки, подчирикивая и вставляя голландские слова, похожие на щебетанье. Ханси уже садился, когда Ирен спросила, а муж перевел:

— Вам молока холодного или горячего?

Даже для умеренного Запада обед был слишком аскетичен: один тостерный хлебец с двумя грибками.

Г-н ван Беек-старший, аккуратно откусывая кусочки, каждый раз утирал салфеткой бородку бланже.

— Сколько километров вы сегодня проехали? — спросил он явно из вежливости.

— Около боо, — ответил Ханси. Любитель поесть, он косился на свой тостер, а на меня посматривал с видом: «Ну, что я тебе говорил?..»

— А вы откуда? — Г-н Ван Беек-старший обратился ко мне.

— Я из Грузии. Работаю в Германии по контракту.

— О! — Он утерся как-то обидчиво. — Сталин. Шеварднадзе. Знаем. У вас всё еще война?

— Нет. Затихло.

Все молча похрустели тостерами.

— Что вы привезли? — спросил Франц.

— Я не смотрел. Это в коробках, в багажнике, но знаю, что вещи хорошие, — ответил Ханси, приосанившись. — Хозяйка хочет за всё три тысячи.

— Я знаю, говорил с ней по телефону.

Похрустыванье постепенно прекратилось. Пошли подробные расспросы насчет чая и кофе: зеленый, черный или цветочный, из каких ягодок, с молоком или со сливками, сколько таблеточек сахарина или безо всего, кофе эспрессо или простой арабский, а может быть — турецкий? Г-н ван Беек-старший рассказал о своем знакомом, которого ограбили марокканцы: