Пока я переваривал услышанное, монструозная дверь отворилась... но как?! Как, позвольте спросить, я мог услышать разговор, происходящий за ЭТОЙ закрытой дверью? Услышать ясно, чётко и недвусмысленно, будто сижу за тонкой фанерной перегородкой. Словно шнур протянулся от меня к ним... да, шнур, я почти видел его, видел, как на его белёсой гладкой поверхности мерцают то ли капельки росы (ага, как роса на паутине), то ли крохотные шаровые молнии. Что это со мной? Что?
" Ладно, Ико, будет тебе твой клад!", пропел из каких-то немыслимых далей мелодичный звонкий колокольчик. Именно этот колокольчик больше месяца назад разбудил нового Ико. Он же теперь вёл его в далёкий путь по капелькам сияющей росы. Но то - Ико. Я же себя покуда им не ощущал. Меня, как и было сказано, больше волновал ученический табель.
Мама встречала меня у крыльца Института с выражением преувеличенной восторженности. Уж она-то была оповещена о феноменальном диагнозе сына совершенно открыто. Новообразование в мозгу - что же тут хорошего, да к тому же с возможными рецидивами приступов. Приступы, кстати, после сеанса на интроскопе прекратились совершенно, зрение тоже полностью восстановилось. Казалось, я выздоровел. Однако, незадолго до выписки, после долгого осмотра и продолжительной беседы в кабинете главврача, где присутствовали, кроме хозяина и доктора А. ещё трое солидных дядей в белых халатах, я услышал ещё кое-что. Закончив осмотр, маститые медики спровадили меня назад, в мою палату, которая находилась в другом крыле корпуса. Дойдя до своего опостылевшего обиталища и усевшись на койку, я вдруг чётко осознал, что имею право знать мнение врачей по поводу своего здоровья. Осознание плавно перетекло в желание, которое тут же сделалось чем-то осязаемым, как вещь в руке, и превратилось в чёткий и как бы даже привычный посыл (словно импульс для той же руки - поднести предмет ко рту и надкусить его). И тотчас сверкающие росинками нити тянутся через время и пространство (вернее, время-пространство) туда, куда устремляется моё любопытство, я ощущаю слабый, но отчётливый зуд где-то в пространстве между ушами, и я слышу. Нет, я как раз с этого случая понял, что на самом деле ничего не слышу, а просто мой мозг трансформирует новое паутинное чувство в слух, для удобства восприятия. Так вот, я услышал, как хлопнула дверь в кабинете главврача, и яснее ясного понял, что хлопнула она, закрываясь за мной. Я как бы ловил трансляцию записи события, уже произошедшего и одновременно ещё не случившегося. Это было потрясающее чувство! Мне даже показалось, что я испытал нечто вроде оргазма (да не щурьтесь, ребята: одиннадцать лет - не так уж и рано для начала половых экспериментов!). Но радовался я недолго, поскольку эскулапы довольно мрачно оценивали мои перспективы. Уникальный феномен в моём мозгу (тут меня словно коротнуло, и в стороны от нескольких росинок, вспыхнувших шаровыми молниями, рванули новые нити, тоже сплошь в сверкающих каплях) был одновременно и лакомым кусочком для их Института, и источником проблем для меня. На последней фразе, принадлежащей доктору А., я как бы отплыл куда-то вверх по одной из паутинок и, не прекращая слышать разговор медиков (но уже на нём не сосредотачиваясь), попал в странное гулкое место. Место было небольшим, наверное, размером с две моих палаты, но оно парадоксальным образом вмещало в себе раскачивающийся шарообразный маятник титанических размеров и бесконечно большой массы. Присмотревшись к маятнику внимательнее, я понял, что он не раскачивается, а пульсирует, меняя размеры, но не изменяя массы (да и как можно изменить бесконечность?). Вслед за его пульсациями запульсировало и моё сознание. Фраза про феномен в моём мозгу зазвучала вокруг меня на все лады, разными голосами и даже, кажется, на разных языках. Казалось, это продолжается бесконечно долго, так долго, что слова, слагающие фразу, перестали что-либо значить. И как только это произошло, истина вдруг распахнулась передо мной во всей своей беспощадности. Я сразу и всецело понял (и проникся тем пониманием), что опухоль в моём мозгу - что-то вроде нового органа (подарок от эволюции ко дню рождения? бесценный клад? насмешка судьбы?), дарующего мне способность существовать (видеть, слышать и действовать?) в мире, где нет ничего, кроме Великого Маятника. А нити и яркие сгустки на их переплетении не существуют вне меня, а появляются, ведомые моими мыслями и побуждениями. Это мир чистых идей... моих идей. Вот только новый орган, едва появившись в моей голове, начал медленно и верно меня убивать. Десяток-другой отростков-запросов к Маятнику убедил меня, что располагать более чем двенадцатью годами оставшейся жизни я не могу. Человеческий череп, увы, не рассчитан на появление лишнего квартиранта с паразитическими наклонностями и странной энергетикой, ломающей гормональный и аминокислотный баланс.
К врачебному консилиуму я вернулся в тот момент, на котором я его оставил. Вернулся, чтобы узнать, что умными головами решено голову детскую, глупую и уникальную пока коловоротом и пилой Джигли не трогать. Из опасения и во избежание, а также до повторного приступа.
Видеть мамин наигранный восторг было для меня больно физически. Она сама недавно прошла долиной смертной тени, и дорога её была даже страшнее моей. Отпечатки этой тени всё ещё лежали у неё под глазами, делая их ещё более огромными. Мама сильно исхудала, и даже полтора месяца, проведённые ею дома после выписки, не слишком добавили ей здорового вида. Даже не прибегая к выращиванию нитей (я этого пока ощутимо побаивался), я чувствовал, что сам являюсь барьером на пути маминого выздоровления. Поэтому, расшарив лыбу, будто Чеширский Кот, я прямиком бросился в объятия родительницы, отчего вдруг мы оба почувствовали себя значительно легче.
Мёртвые суши. Павел Прасолов. 7-8 мая 1986 года. Саратов
После мучительной, раздирающей пищевод рвоты Пашке стало значительно легче. И как он только мог согласиться лакать эту дрянь? Бражка, которую он пил вчера вечером на хате у Перепела, на вкус оказалась одинаковой что на входе, что на выходе. Пашка (он же ПанЮта, он же - Круглый, он же - Золотая Рыбка) в свои шестнадцать без двух месяцев лет до вчерашнего дня алкоголя не пробовал ни в каком виде. Теперь, когда тренер Марат Ефимович вытурил его из секции бокса, воздерживаться, казалось, смысла уже не имело. Однако после кошмарного пробуждения и блевотного утра Пашка Прасолов начинал думать, что Кляшторный вообще-то прав насчёт спортивного режима. Жаль только, возвращение в лоно трезвости никак не поможет повернуть время вспять. Как ни крути, а двери в бокс перспективному спортсмену Прасолову закрыты навсегда. Марат, как известно, слова своего не меняет, тем более после такого скандала. Вообще-то тренер Кляшторный всякого своего ученика предупреждает сразу, что три жалобы из школы на плохую успеваемость или неудовлетворительное поведение в течение одной четверти сразу же ведут к автоматическому отчислению из боксёрской секции. Пашка набарагозил трижды за неделю, и мстительная класснуха Алевтина Петровна сразу же настучала Кляшторному: раз, и два, и три! Когда Марат указал Пашке на дверь, тот принялся упрашивать, клянчить и унижаться всякими разными способами. Не помогло, конечно: слово Марата Ефимовича - крепче стали. Тут бы развернуться дураку на пятках, да и валить исправлять ситуацию в школе, а потом, через месяц-другой, нести повинную голову обратно. В таких случаях Кляшторный прощал и даже поощрял особым вниманием на тренировках. Но вот беда: Пашка сам всё испортил окончательно своим дурацким вспыльчивым характером. Наговорил уважаемому человеку гадостей, пошвырял перчатки и гордо сгинул в спортивное никуда, напоследок чуть не сорвав дверь с петель. Дебил, одним словом! Теперь вот тусуйся с этими хорьками!
Хорьками были новые пашкины знакомые, друзья его школьного приятеля Перепела, в миру восьмиклассника Лёньки Рогова. Рогов получил птичье прозвище за появившуюся у него прошлой осенью дурацкую привычку оправдывать свою утреннюю раздражительность мнимым похмельем. Он так и говорил, перепил, мол. С ударением на первом слоге. Лёньку Паша знал с первого класса, и если мог вспыльчивый и тяжёлый на руку Прасолов мог кого-то считать своим самым близким человеком, то как раз Рогова. Лёнька был до невесомости лёгок на язык и чудовищно рассеян в любого рода делах, однако в дружбе довольно надёжен и совершенно необидчив. Родителей у Рогова не водилось по близким друг к другу причинам: отец мотал очередной срок за распространение дури, мать же в третий не то четвёртый раз лечилась в ЛТП (и причиной была та же самая дурь). Пацаном занималась бабушка, бухгалтер одного крупного предприятия и по совместительству пары мелких, но доходных кооперативов. Деньги у Рогова по бабушкиному попущению водились совершенно недетские, что сразу же делало Лёньку приманкой для всякого рода упырей криминального толка. Вот как раз такими упырями и были упомянутые хорьки. Их было трое, и все они были старше Пашки с Лёнькой. Верховодил у них бледный долговязый парень по кличке Фред, обладатель длинных засаленных волос и затёртых индийских джинсов. Фреда на самом деле звали Василием, но имя своё он отвергал с презрением. Особой силы характера за Фредом не наблюдалось, и Пашка не раз задумывался, за какие-такие умения или заслуги признают его лидерство двое других хорьков, людишек страшненьких и опасных. Было видно невооружённым глазом, как армия и тюрьма бегут к ним наперегонки. Первого звали Русланом, и был он невероятно сутулым гоблином с огромными граблями вместо рук. Глаза Руслана отчего-то навевали мысли о двух изготовившихся к атаке кобрах. Пашке рядом с этим типом всегда хотелось принять боевую стойку. За глаза гоблина обзывали Кэмелом, но сказать такое при нём не решался никто, кроме Фреда. Последнего хорька Панюта знал довольно давно - учился с ним в начальной школе. Витька Форш был в классе самым старший - поздно пошёл в школу из-за болезни. Раньше, пока его родители не переехали, это был невероятно рассудительный для своего возраста мальчишка, очень начитанный и, наверное, оттого помешанный на справедливости. Витёк вступался за обиженных чаще, чем тех обижали, но при том дрался мало и без энтузиазма, благо хватало слов и авторитета. Теперь, спустя много лет, обидная кличка Фарш наконец-то подошла носителю. Витёк сделался вызывающе жесток, опасно дерзок со взрослыми и налился какой-то дурной ранней силой, которая, казалось, разрывала его изнутри. Вот с этими-то живоглотами и приходилось общаться почти ежедневно аж с самого Нового года. И хрен бы дело пошло дальше "здрасти - до свидания", если бы не Перепел. Рогов подцепил этих паразитов, отмечая праздники в шумной компании у кого-то на хате. Естественно, хорьки сразу пронюхали, что выудить из бесхитростного Лёньки бабло - задача не из самых сложных. Пашка помаячил у них под носом, поясняя, что Перепел - не добыча, а человек со связями. Фарш, конечно, сразу Панюту вспомнил и посоветовал дружкам немного умерить аппетит, но Фреду Витёк был не указ. Пришлось немного отметелить Руслана, который по заданию своего лидера попытался пощупать Пашку за характер. Вняли и прислушались, даже сделали вид, будто рады принять боевого пацанчика в свои скользкие ряды. Так и тянулось всё. Глупый Перепел лучился и сиял от близости к настоящей блатной компании, хорьки помаленьку подаивали лошонка, а Панюта время от времени играл мускулами, одновременно отбиваясь от липких попыток втянуть его в дела сомнительного свойства. Вчера оказалось, что всё же втянули.
