Та самая странная и довольно мнимая сущность, на каковую намекал профессор Скрябин, говоря о сверхъестественном поведении больных, первой своей просьбой направила доктора Брагинского в Ленинград, где в доме Васильчиковой на набережной Фонтанки, в квартире номер 60 дОлжно встретиться с одним человеком, который, услышав от доктора условную фразу, передаст Брагинскому некий предмет. Вообразите себе удивление и даже душевный трепет бедного Витольда Самуиловича, когда дверь означенной квартиры ему открыл профессор Скрябин! Никакой условной фразы, разумеется, минский доктор произносить не стал, да и адресовать её Скрябину было совсем немыслимо. А коньяк "Ахтамар", лежащий в количестве трёх бутылок в докторском портфеле, был приобретён Брагинским только что, полчаса назад, и совсем рядом, в ресторане Дома актёра на Невском, за весьма приличную сумму, и совсем, совсем для другого человека. Само собой разумеется, несмотря на прошедшие с момента их последней встречи семь лет, невзирая на неизгладимые следы, оставленные этими самыми годами на обоих психиатрах, они, конечно же, ни на секунду не замешкались со взаимным опознанием. Да, профессор Скрябин сильно сутулится и приволакивает правую ногу, но всё так же зеркально, по-актёрски выбрит и одет словно для визита в театр. Аналогично и доктор Брагинский - хоть и погрузнел с годами, но всё так же владеет своими эмоциями и, разумеется, мимикой, а потому упомянутые нами выше удивление и трепет при виде своего учителя на лице минского светила не отразились никоим образом.
- Николай Александрович! - засиял он после крохотной паузы, поставил портфель у ног и раскрыл навстречу своему наставнику широкие объятья.
Профессор замешкался не в пример отчётливей. Он даже позволил себе удивлённо крякнуть, как-то уж совсем по-стариковски, однако ученика обнял и вдобавок прослезился чуток. Прошли в квартиру, расселись по креслам друг напротив друга. Осознав, что общение больше похоже на обмен вздохами и междометиями, Брагинский решил превратить стоящий меж кресел низенький столик из знака делителя в символ равенства и добавил к происходящему ещё один штришок, изъяв из портфеля заключённый в стекло сгусток жгучего армянского солнца. Скрябин, традиционно не равнодушный к чарам Бахуса, тут же просиял, очевидно, впитав лучики этого самого солнца. Тут же рядом с бутылкой возникли уже знакомые нам хрустальные выходцы из Баварии (с приличествующими и также упоминавшимися выше оправданиями), сами собой нарезались сыр, лимон и вовсе уж диковинный финский сервелат; коллеги натянуто улыбнулись друг другу и... вздрогнули, разумеется, лишь в фигуральном смысле, - ведь не главспиртовскую же водку они употребляли. Обоим тут же стало отчётливо лучше. Подняв друг на друга потеплевшие очи, двое немолодых и когда-то очень близких людей принялись за неизбежное, но вполне любимое обоими занятие - прощупывать мысли собеседника, руководствуясь не в последнюю голову принципами вербального фехтования и ментальных шахмат.
Ход белыми сделал хозяин квартиры:
- Признаться, я очень рад вас видеть, дорогой Витольд Самуилович! - сказал он, умудряясь закусывать лимоном без малейшего ущерба для дикции. - Однако, вынужден признать..., - тут Скрябин чуть запнулся, и стало очевидно, что он меняет пластинку с текстом. - Вынужден признать, мы как-то запустили наше общение.
- О, Николай Александрович, мои тёплые чувства и моё уважение к вам ничуть не потускнели с годами! - двинул свою пешку Брагинский. - Однако обстоятельства, при которых мы вынуждены были... м-м... прекратить наше общение, можно отнести к разряду труднопреодолимых.
Хм, обстоятельства, упомянутые гостем, были, без сомнения, даже не трудно-, а и вовсе - не- преодолимыми. Брагинский в 1946 году был переведён из Москвы в Ленинград, там же он получил и преподавательскую кафедру, однако общения с учителем и кумиром не прервал: они очень активно переписывались и даже встречались, во время одного из симпозиумов, проводимых в возрождаемом городе на Неве. А потом грянуло "дело врачей-вредителей". В ленинградскую диаспору словно кипятком плеснули. Кто сумел хоть как-то себя обезопасить, тот это сделал. Витольд Самуилович ушёл из-под удара далеко не своими стараниями. В самом начале 1950 года его вызвали в Москву на заседание Коллегии Минздрава; оказалось - не только и не столько. На вокзале его встретили двое хмурых мужчин в штатском, сунули под нос корочки МГБ и повезли на Лубянку, ничего не объясняя. Пока ехали, бедный Брагинский успел многократно попрощаться не то что со свободой, а и с самой жизнью. Дело, однако, ограничилось многочасовым допросом, названным тремя сменявшими друг друга следователями "беседой". Спрашивали про Николая Бруханского, про Ципу Фейнберг и её сотрудников из Института Сербского. Бруханский, посаженный ещё в 1945 по 58-й статье, Витольда волновал мало - Николай считался оппонентом Скрябина и точек соприкосновения с Брагинским почти не имел. К тому же в сорок пятом вопросы про Бруханского ему уже задавали. Что же до многолетнего директора Института судебной психиатрии, то... здесь было плохо. Чекисты, совершенно не скрываясь, рыли под врачей-евреев, работающих под началом Ципы. На шкуре государственного исполина открылись какие-то особо пахучие железы. Витольд Самуилович, будучи полукровкой, испугался совершенно неприлично. А испугавшись, несколько раз упомянул имя своего учителя, Николая Скрябина. Упомянул не страшно, скорее призвал его в качестве авторитета, готового поручиться за давнюю приятельницу и соавтора Ципу Фейнберг. Позже Брагинский постановил для внутреннего, так сказать, пользования, что сделал-то он это не из страха за себя, а скорее от обиды за эту железную женщину, под которую копали эти казённые кроты. Дескать, я-то что - моё мнение об этой даме не столь интересно; вы спросите человека авторитетного - вот он вам подтвердит, что Ципа Мейеровна - настоящий советский человек! Как бы там ни было, но Витольд Самуилович знал про себя, что поступил не по-товарищески. Тогда он ещё не знал, что Скрябина вызывали "для беседы" раньше него...
Его отпустили как раз ко времени начала заседания Коллегии. Когда Брагинский, измотанный допросом, в несвежей одежде, воняющей страхом и стыдом, предстал перед высоким начальством, ему уже было всё равно. Выговор "за неудовлетворительную работу со студентами и слабую разборчивость в личных контактах" Витольд встретил как приговор о помиловании, а ссылку в Минск - как панацею. Ни о каких "личных контактах" с бывшим покровителем и речи быть теперь не могло.
И вот - новая встреча. Что говорить, и воды много утекло (или даже - натекло), и времена нынче совсем не те, но - всё равно: не дружеская встреча у них - поединок!
- Да, Витенька, про обстоятельства я с вами спорить не стану, - довольно желчно ответил Скрябин, при помощи некогда уместной фамильярности намекнув на канувшую в Лету былую меж ними сердечность.
- А давайте я вам расскажу кое-что! - решился Брагинский на раннее развитие ферзя, дабы отжать у соперника центр доски.
Они выпили ещё по одной, и минский доктор продолжил:
- У меня недавно была вот какая пациентка. Подробностей я вам, уж извините, рассказать не могу. Девочка после длительного обморока страдает гиперсомнией и множественной диссоциацией. Что-то вроде того случая, описанного Тигпеном и Клеклеем, только куда круче.
- Давайте-давайте! - оживился Скрябин.
- Так вот, во время сеанса гипноза со мною беседовала некая субличность, отказавшаяся назвать своё имя. Эта личность, по косвенным признакам, отождествляет себя со зрелым мужчиной; более того, - судя по речевым оборотам, лексикону и багажу знаний, это... существо никак не может быть придумано деревенской девочкой.
***
- Как раз на ваш опыт, Николай Александрович, я и рассчитываю. А что до подробностей, то... поскольку они несущественны, то и утомлять вас ими я считаю делом необязательным.
