У Эмили было время подумать о том, что она сделала с Малфоем, еще в Хогвартсе, когда он начал недвусмысленно намекать ей о чем-то «непоправимом». И он оказался отчасти прав. Исправить магическое воздействие было уже нельзя, можно было лишь купировать его, как какую-либо неизлечимую болезнь. Возможно, она смогла бы помочь ему тогда, через неделю или месяц после произнесения заклинания, но с каждым днем оно все глубже впивалось в Люциуса, и чем-то это напоминало действие замедленного яда.

Пожалуй, подумала Эмили, это действительно было слишком жестоко. Странно, что Люциус до сих пор не свихнулся.

Эмили не пришлось долго думать. Единственным выходом ей виделось зелье, которое нужно было бы принимать Малфою регулярно, чтобы подавлять свою вторую ипостась. И она с ужасом поняла, что очень хорошо знает состав зелья. До последнего ингредиента, до последней строчки в рецепте, до последней буквы.

Только вот оно предназначалось совсем не Малфою.

Эмили вынашивала в себе рецепт с того момента, как узнала о болезни Ремуса. Она считала, что из любой ситуации можно найти выход. Она ставила опыты, покупала ингредиенты в Косом Переулке, воровала их у Слагхорна, таскала запрещенные книги из библиотеки, списывалась с разными зельеварами, задавая им невинные с первого взгляда вопросы. Она искала, как умела только она.

И нашла.

Это зелье создавалось для Ремуса и только для него. Это зелье должно было укротить оборотня и позволить Люпину сохранять разум во время трансформации. Это было очень сложное, уникальное в своем роде зелье, еще непроверенное и необкатанное, но подающее множество надежд.

И теперь она должна была сварить его для Малфоя.

Представить себе что-то еще более ужасное Эмили не могла.

Если она не сварит зелье Малфою, тот отправит Ремуса в стаю к Фенриру без каких-либо угрызений совести. И если Ремус не погибнет, то сольется со своими сородичами в единое целое и однажды сойдет с ума от осознания того ужаса, что он сотворил, пока бегал под началом Сивого.

Если она сварит его Малфою, а тот сопоставит список ингредиентов с тем, что они изъяли у нее в Косом Переулке… Малфой никогда не был идиотом. Он сложит два и два или переговорит с Северусом, и тот сложит два и два. А потом он продаст Эмили Волдеморту, и она будет варить это пойло для всего зверья в округе. Поможет оборотням Сивого, которые еще не справились со своей второй ипостасью, убивать невиновных волшебников в полном сознании.

Оборотень, не способный контролировать своего зверя, чрезвычайно опасен, но это обыкновенный хищник, пусть и гораздо более смертоносный, нежели какой-нибудь тигр или рысь. Оборотень, полностью осознающий себя и способный контролировать свои действия — безжалостный, совершенный убийца.

Эмили знала, что сказал бы ей Ремус. Он сказал бы: «Не думай обо мне, подумай о других. Не вари зелье, лучше пожертвуем одним, чем тысячами возможных людей».

Но Эмили никогда не понимала, с чего ей думать о каких-то незнакомых «других», когда она должна помочь своему?

И она сварила зелье.

*

Перед Гонками в Мальсибэр-мэноре собрался весь цвет аристокартии, состоящий в основном из юных волшебников и редких дам, пожелавших сопровождать своих кавалеров.

Было сложно представить себе девушку, которая захотела бы любоваться предстоящим зверством. Но хватало лишь одного взгляда на Беллатриссу Блэк, чтобы понять, как таковая девушка выглядит.

Белла была очаровательна своей дикой, хищной красотой, живостью мимики и энергичной, несколько истеричной жестикуляцией. Она разговаривала отрывисто, словно выбрасывала из себя слова, как смертоносные заряды. На ней было черное, под горло платье с открытой спиной и вульгарным вырезом на пышной груди. При каждом движении грудь Беллы подпрыгивала, норовя и вовсе вырваться из оков ткани, и десятки мужчин самых разных возрастов очарованно наблюдали, как движутся ее соски под обтягивающей черной тканью. Белье Белла не носила с пятнадцати лет.

Белла была королевой вечера, совершенно затмевая собой красавиц семьи Гринграсс, Буллстроуд и Кэрроу. Девушки смотрели на нее с едкой презрительной завистью, но стоило Белле лишь полыхнуть в их сторону черными страшными глазами, как малышки тут же сжимались и из элегантных лебедей превращались в дрожащих ласточек.

— Белла, моя дорогая! — Эрнест Яксли, довольно-таки старый для подобных развлечений волшебник, летящим шагом устремился к Беллатриссе.

Она обернулась, кудри на ее голове, словно бы хохоча, запрыгали. Полные сжатые губы разошлись в широкой обольстительной улыбке, ноздри затрепетали, и вся она — от кончиков кожаных сапог до смоляной макушки — полыхнула неподдельной радостью.

Эрнест, отринув всяческие приличия, налетел на Беллу, заключая ее в стальные объятия. Она вжалась в него грудью, опутала руками и с наслаждением прошептала что-то в самое ухо, едва не касаясь его алыми губами. Эрнест рассмеялся сухим негромким смехом и наконец отодвинулся от Беллы, не спеша отнимать руки от ее плеч.

— Ты так удивительно хороша, Белла, — звучно произнес он. — Так юна, так прекрасна. Ты настоящее украшение нашего вечера, дорогая. Рудольфусу очень повезло.

— Ты все же нашел время прийти, Эрни, — Белла склонила голову.

Мало кто мог называть Эрнеста Яксли «Эрни» и мало кто мог позволить ему шептать что-то в самое ухо. У Беллы это получалось само собой.

Желторотые юнцы, которым маменьки запрещали спать с грязнокровками, а девушки их круга им не давали, пожирали Беллу глазами и протыкали Эрнеста ненавидящими взглядами. Впрочем, не было ничего, что могло бы причинить Эрнесту настоящую боль.

Однажды, по слухам, когда дед отрубил ему руку в наказание за воровство, юный Эрнест лишь расхохотался пуще прежнего и ударил деда культей, из которой била кровь. Руку в последствии прирастили на место, но больше родственники его не трогали. Они поняли, что это вид наказаний совершенно бесполезен.

— Грязнокровки уже готовы? — с интересом спросил Эрнест.

— Они, как и полагается, в Шервудском лесу, в клетках. Ноют и воют, и зовут мамочку, я сама проверяла этим утром, — Беллатрисса хохотнула. — Ты, что же, собрался заглянуть на наш маленький праздник жизни?

— Ну что ты, Белла! Такие глупости мне ни к чему. Все равно что смотреть на хомячков, пытающихся выбраться из-под Круцио, — Эрнест имел свой опыт общения с животными. — Я пришел лишь, чтобы увидеть тебя, дорогая.

Белла совершенно счастливо улыбнулась. Некоторые думали, что она влюблена в Эрнеста Яксли, но эти волшебники не видели того взгляда, которым она поглощает своего Лорда. Эрнест был лишь добрым другом, родственной душой, если хотите.

…А в личном кабинете младшего Мальсибера в это время проходило маленькое, незаметное совещание. Это была своеобразная традиция - собираться перед Гонками, чтобы обсудить стратегию, желаемых жертв, “игру” и просто похвалиться друг перед другом. Но это собрание не было похоже ни на одно из предыдущих.

— Я не желаю, чтобы Эмили Паркер участвовала в Гонках, — холодно произнес Малфой. — Я не вижу в этом совершенно никакого смысла.

— А я желаю видеть ее там, Люциус, — с нажимом повторил Энтони.

Они перебросились взглядами, смысл которых был понятен только им самим. Эйвери, Нотт и Розье внимательно следили за безмолвной дуэлью.

«Ты не говоришь, зачем тебе девчонка, и тем более не можешь признаться остальным, что она нужна тебе», — говорили глаза Мальсибера.

«Она задела тебя за больное, она не сломалась сразу, и ты хочешь загнать ее в угол», — отвечал ему взгляд Люциуса.

«Если не согласишься отправить ее на Гонки, придется сознаваться в своей маленькой слабости, Люциус. Или мне о ней упомянуть?..»

«Зачем тебе это, Тони? Если она погибнет во время Гонок, ты не сможешь взяться за нее лично. Какая тебе выгода?»

«Может быть, и не смогу, Люциус, но если я заговорю при всех, ты окажешься в очень невыгодном положении».

Люциус отвел глаза первым. Судя по заинтересованным взглядам остальных, они молчали довольно долго. Каждый знал, что Мальсибер не признает власти Малфоя над собой и желает занять его место. Но у Мальсибера еще не было возможности выслужиться перед Лордом, и все только и ждали, когда же буря наконец разразится.