– Я не понимаю, что нужно сделать, чтобы человек тебя искренне возненавидел?
– Иногда достаточно просто быть мною, – произнёс Кэрмит, подходя к окну и распахивая его настежь, пропуская в комнату поток прохладного воздуха. – Мы с тобой не первый год знаем друг друга, Ричи. За это время ты, наверное, успел изучить меня вдоль и поперёк, так что должен был заметить странную закономерность. Чем больше усилий я прилагаю к сохранению хороших отношений, чем деликатнее действую, тем сильнее меня ненавидят и мечтают сравнять с землёй, предварительно отравив жизнь по максимуму. Наверное, тот или та, кого я в итоге полюблю взаимно, в самом начале должен проникнуться ко мне лютой ненавистью, переходя от неё к любви, а не наоборот.
– Я бы не делал столь громких заявлений.
– Почему?
– Ну…
Кэрмит несколько минут смотрел на Даниэля, ожидая внятного ответа. В итоге не удержался и засмеялся.
– Мысль материальна и всё такое? Брось! Из всего, что я когда-либо говорил в таком плане, у меня никогда ничего не сбывалось. И не сбудется даже при условии, что я озвучу нечто подобное, задувая свечи на праздничном торте, попутно провожая взглядом падающую звезду и отламывая большую часть косточки индюшки. Все мои отношения, так или иначе, заканчиваются тотальным пиздецом, и я, пожалуй, начинаю привыкать к столь неутешительному положению вещей. Возможно, со временем начну находить в этой расстановке сил извращённое удовольствие и наслаждаться.
– Я не в этом смысле.
Даниэль поднялся с кровати и подошёл к подоконнику, посмотрел во двор академии. Школьники по-прежнему сновали туда-сюда, от привычного порядка не осталось и следа. Даниэль придерживался мнения, что жизнь школы не так уж скоро вернётся в привычную колею, тем более что перемены наблюдались по всем фронтам, начиная от состава учеников, заканчивая руководством.
Вместо школы для мальчиков – академия смешанного типа, вместо прежнего директора – его младший сын.
Не то чтобы Даниэля это сильно напрягало или смущало. Просто было непривычно осознавать, что вместо Альберта Уилзи, к которому все привыкли, директорское кресло займёт Мартин.
Члены семьи Ричмонд не водили дружбы с этими людьми, не имели представления о том, что собой представляет мистер Уилзи-младший, потому не стоило заранее печалиться о судьбе академии, пророча в ней наступление хаоса и анархии. Даниэль и не пророчил, он лишь считал себя, в некоторой степени, консерватором, относился к переменам с недоверием, перетекающим в пренебрежение, и придерживался мнения, что хотел бы покинуть стены школы ещё при прежнем руководстве. Альберт зарекомендовал себя неоднократно, а Мартин…
Мартин был всего-навсего неопытным новичком, чистым листом, не имеющим ни хороших, ни плохих характеристик.
– А в каком тогда?
Кэрмит повернул голову, чтобы посмотреть собеседнику в глаза и адресовать ему ещё одну улыбку.
Особенную, как называл её про себя Даниэль. Не потому, что питал иллюзии. Не потому, что хотел занимать в жизни Кэрмита Трэйтона особое место, претендуя на звание не друга, но постоянного молодого человека. Вовсе нет.
Улыбку эту действительно можно было назвать особенной, поскольку предназначалась она определённым личностям из окружения Кэрмита. Несмотря на довольно обширную сеть знакомств, близких – за исключением родственников – людей у Кэри наблюдалось не так уж много. Вполне реально по пальцам одной руки пересчитать – всего-то двое. Даниэль и Герда.
У Герды был брат-близнец. Казалось бы, найдя общий язык с ней, Кэри вполне может поддерживать приятельские отношения и с ним. Но общение не сложилось. Они с Кэрмитом практически не контактировали, ограничиваясь вежливыми приветствиями. Если возникала необходимость поговорить, чтобы не сидеть в омерзительной тишине, выбор падал на нейтральные темы. Насколько близка была Кэрмиту Герда, настолько же далёким оказался Кай.
Да, их именно так и звали. Кай и Герда. Старшее поколение семьи Эткинс отличалось специфическим чувством юмора, а, может, повышенной любовью к сказке «Снежная королева». То ли заранее напророчили, то ли само собой так получилось, но в характерах близнецов проскальзывало нечто такое, сближающее их с книжными прототипами.
Хотя бы любовь к розам разных видов.
Герда – старше брата на целых три минуты – действительно увлекалась садоводством и была не слишком оригинальна в плане фаворитов, неизменно останавливая выбор на королеве цветов.
Впрочем, уход за ними был не единственным пунктом в списке хобби. Помимо садоводства Герда занималась ещё и конным спортом, непрофессионально, на уровне любителя, но всё-таки.
Прошлое оказалось отмечено периодом фехтования, но данное увлечение угасло столь же стремительно, как вспыхнуло. Прозанимавшись не больше года, Герда отставила шпагу в сторону, сосредоточившись на лошадях.
Кай Эткинс оставался равнодушным к миру флоры, называя розами своих девушек, коих у него уже набралось достаточное количество. Постоянством он не отличался, но его это не слишком-то занимало. Девушек Кай считал чем-то вроде необременительного развлечения, основное его внимание сосредоточилось исключительно на построении будущего, большинство мыслей крутилось вокруг карьерного роста, а всё остальное не имело значения.
Герда иногда называла брата холодным сердцем, а он не протестовал, воспринимая данное высказывание в качестве не столько констатации факта, сколько комплимента.
Большого интереса к окружению Герды он не проявлял, да и вообще с ними практически не говорил на личные темы. Предел его откровенности проявился лишь однажды, когда во время игры в «Правду или действие» Кай елейным тоном заявил, что оторвёт яйца любому, кто отважится поступить с его сестрой так, как он сам поступает со своими дамами. Выразительный взгляд при этом был направлен на определённого человека – адресат послания вычислялся моментально.
Кэрмит, в общем-то, не претендовал.
Но с тех пор они друг друга недолюбливали, предпочитая на людях демонстрировать вежливый нейтралитет, раз уж условия выполнялись, и Герда не латала разбитое сердце, оставшись в гордом одиночестве. Если же и латала, то вовсе не по вине Кэрмита.
У него имелись определённые представления о любви и чёткое разграничение её видов, не пересекавшихся между собой.
Вид первый. Та, что тесно переплеталась со страстью.
Вид второй. Та, что не имела с влечением ничего общего.
Кэрмит нередко говорил, что любит и Герду, и Даниэля, но эти признания относились как раз ко второму типу любви.
Старшая Эткинс и Ричмонд приходились ему кем-то вроде обожаемых кузенов, с которыми можно говорить вообще обо всём, не ограничивая себя рамками. Откровенничать, смеяться над определёнными шутками, не опасаясь оказаться в списке обладателей дурного вкуса, можно даже разрыдаться в их жилетки, если станет совсем плохо.
Или самому послужить жилеткой, когда возникнет такая потребность.
Теперь Даниэль наблюдал перемены в классификации.
Кэрмит пытался добавить туда третий пункт. Как вариант, слегка расширить понятие первого вида. Любовь, тесно переплетающаяся со страстью, но замешанная изначально не только на желании, но и на ненависти. Страшное, должно быть, сочетание.
– Мне кажется, что полюбить человека, которого ненавидишь, практически невозможно, – пояснил он, проводя пальцами по гладкому подоконнику и прижимаясь затылком к стене. – А если и существует подобное, то мне сложно его представить. Ты ненавидишь человека, желаешь стереть его в порошок, и вдруг внезапно осознаёшь, что тебя к нему тянет. И что делать? Знаешь, как поступит большинство? Сомневаюсь, что такая история имеет все шансы на счастье. Это самое большинство не признает правду, напротив, постарается доказать себе обратное, обрушит на ненавистно-любимого человека ещё больше презрения, причинит ещё большую боль. Что, по-твоему, должен делать тот, кого так любят? Вытерпеть все нападки? Прощать любые промахи? Обнимать и шептать, что это жизнь такая, а не человек? На мой взгляд, нелепо.
