С этими словами поток слез, прежде кое-как державшихся в организме, вытекает. Течет по лицу, смывая грязь. Смывая надежду, страх, отчаяние. Поглатывая все в ее теле — беспомощном, жалким.

— Ты меня что?

Он слышал, прекрасно. Как и все те слова мольбы, хотя и делал вид, что она шепчет про себя.

Не мог поверить, замотал головой.

Грейнджер его что?

Любит?

Драко еще сильнее сжимает ее горло, со всей злостью, на которую способен. Потому что знает, чувствует – эти слова правда, чистая, почти кристальная. Пусть сказанная не в нужных обстоятельствах, но такая вымученная глотком последней надежды. И он разозлен, еще более, чем сложившейся ситуацией. Потому что ответных слов не может сказать, никогда. Только не по отношению к этой грязи, нет.

А палочка тем временем болезненно впивается в кожу, давя на нее, водя кругами. Словно проделывая семь кругов ада, просчитывая их в голове.

И, когда, кажется, что слова, прокрученные по сто раз, срываются вместе со вздохом, он замолкает. Замолкает на еще одном писке-просьбе. И не выдерживает.

Тяжелым обручем своей руки Драко поднимает девушку по стене вверх, еще сильнее вдавливая ее спину туда. Лопатки упираются во все не гладкости поверхности, ноги еле стоят на месте. Скорее, он держал Гермиону, чем она балансировала всем весом.

Висела на его руке, упиралась. Дрожала всем телом, и эта дрожь переходила к нему, отдаваясь холодом и мурашками по спине.

Не мог убить, не ее.

Он долго, словно опять чего-то ожидая, смотрит на нее. Может, ждет очередного «прости» или молящего взгляда, однако не получает ничего, кроме слез, что падают на его руку. Гермиона просто не могла бороться, просто устала.

Пелена слез не дает парню разглядеть глубину ее карих, пристальных глаз. И он злится, сверкая своими серыми. Злиться, пока вены сильнее вздуваются на его руке.

Мысль – мама, — и палочка опускается вниз. Но уже не падает – слишком сильно пальцы впились в нее, даже побелели. Теперь ни за что не отпустит древко, ни под каким предлогом. В нем была защита, сила и… и то, что могло напугать людей до потери пульса, как это сейчас происходило с Гермионой.

Теплая, дрожащая ладонь, не повинуясь хозяйке, медленно движется к лицу. Останавливается, дрогнув, но все же мягко ложится на его щеку. Бережно, с чувствами гладит из стороны в сторону.

— Я же люблю тебя, Драко.

Стон вырывается из груди, в который раз, но его уже перекрывают другие, чужие губы. Чужие для нас, родные для нее. Покрывают горячие, пересохшие Гермионовские, своими тонкими, жгучими.

Это не поцелуй, нет. Это похоже на укус вампира, который убивает жертву, что любил всю жизнь. Ему тяжело, но таким образом он прощается. И Драко простился бы, не будь таким трусом.

Соленые слезы проникали в их рты, смешиваясь со страстью, рвением к жизни и той несправедливостью, что бросили им на плечи в столь раннем возрасте.

Вторая рука прижимает девушку к себе, пока та держит в своей ладошке его лицо. И ни одной мысли, кроме как о продолжении, нет. Лишь бы только этот момент длился вечно, бесконечно.

Она подкашивается на ногах, однако Драко удерживает ее, прогибая в спине. И, не давая вздохнуть, продолжает целовать грязнокровку. Поглатывает ее своим ненастным ртом, впитывая ее запах носом. Приятный, уже родной.

«Убей ее, прямо сейчас».

Но не может, скрипя зубами. Черт его подрал бы, не может.

Страх продолжает истерически кричать в ее груди, отдаваясь болью. Горячим пламенем, что растекается по ее телу с бешеной скоростью. Однако она ничего не может поделать - ни остановить поцелуй, ни продолжить. Только Малфой был хозяином во всем, даже сейчас.

Пальцы нащупывают подол юбки, когда образ матери вновь появляется перед его глазами. И опять – она сидит, с болезненным лицом, красными глазами – и просто смотрит. Молящим взглядом, с просьбой на губах.

Разве жизнь матери не важнее тебе, чем жизнь какой-то Грейнджер?

Не просто «какой-то».

Отстраняется, больно оттянув ей губу. Но отталкивает к стене. Так, что спина больно врезается в холодную поверхность. Так, что ноги не выдерживают внезапного веса и подкашиваются. Схватившись за выступы, девушка еле держится, чтобы не упасть.

Гнев. Сильнейшая волна окатывает его с невероятной силой. С наивысшей стадией разъяренности, которую и сам Драко представить себе не мог.

Пульсирующий висок, прилив крови к голове и ужасные, безумные глаза.

Он позволил ей жить.

И за это он ненавидит себя. Больше, чем эту ебанную Грейнджер. Больше, чем этого Волан-де-Морта. Больше, чем что-либо на свете.

Бросает палочку в стену, угодив грязнокровке в лицо.

— Чтоб ты сдохла!

Уходит, кричит. И снова плачет, падает где-то. Теряется в пространстве и просто не понимает, что происходит. Одинокий, раненый зверь. Который отпустил единственную надежду на свою жизнь, подарив существования той.

— Чтоб ты сдохла!

Словно в бреду, повторяет эти слова. И нет нужды в том, чтобы она их слышала. Он говорит для себя, просит.

Драко знает, что не сможет убить ее, не сегодня. Да и вообще — никогда. И мысли о том, чтобы она умерла сама, как-то-вдруг-неожиданно переполняют его, поглощают.

И после отчаявшихся слов, приходит ненависть. К этому ебаному Страцкому. Ведь если бы не он - Гермиона была бы уже мертва. И тогда парню не пришлось бы убивать ее. Да и вообще — не надо было бы делать никакого выбора.

Хотя… о каком выборе идет речь? Ему приказали делать — значит, так и нужно поступить. И никаких других способов решения данной “проблемы” не приложили.

В его голове всплывает потребность, смешанная с ее бешеным, убивающим желанием жить.

Дверь за ним с оглушительным грохотом закрылась. Эхо разлетелось по помещению, вонзилось в уши Драко.

Мысли с оглушающий силой лезли в голову, лишая рассудка, лишая способности думать.

Было так больно, так блядски больно. И, казалось, что это — хуже смерти и самых изощренных пыток. Хуже, чем что-либо в этом мире.

Сейчас Драко думал, что конец — это спасение от выбора, который ему предстоит сделать. Который оставит неизгладимый след в его душе. Непоправимый след.

Хотелось умереть. Закрыть глаза и больше никогда не открывать, чтобы не чувствовать всего этого гребанного дерьма. Он — словно живой мертвец, которого что-то удерживает в этом чертовом мире.

Драко схватился за голову, чувствуя, как нескончаемый поток слез перекрывает кислород.

Это было чересчур для него. Чересчур много мыслей, которые сводили с ума. Которые высасывали из него силы, подобно Дементору.

Страх, боль, ненависть, отчаяние, слезы…

Они нависали над Малфоем, давили, душили, впиваясь своими когтистыми лапами в глотку.

Грейнджер…

Всего лишь чертова Гермиона Грейнджер. Она что, дороже его матери? Смерть Нарциссы это цена за его слабость, да?

Эта хренова гриффиндорка делает тебя слабым, мальчик.

Тут было нечего выбирать. Какая-то грязнокровка и его семья.

“Не какая-то грязнокровка, Малфой, а Гермиона,” — тут же исправил разум.

И от этого хотелось вопить во весь голос, чтобы достучаться до самого себя. Чтобы лишиться этих гребанных эмоций, которые поглотили его с ног до головы, которые мучительно убивали его, превращая в кого-то другого. В зверя, зараженного бешенством.

Мерлин, как же он жалел о том, что она не спрыгнула тогда, что не разомкнула свои чертовы пальцы, чтобы встретить верную смерть. Пусть лучше так, чем от его руки.

Он почувствовал внезапный прилив злости на Гермиону за то, что та жива, что разрушает его жизнь только одним своим существованием.

Драко смог бы пережить гибель Гермионы, найти в себе силы жить дальше. Да, с трудом, но Малфой справился бы. Но знать, что девушка умерла из-за него, что он осознанно сказал заклинание, наставив древко на гриффиндорку, было слишком трудным заданием для парня. Это рано или поздно сожгло бы Драко, уничтожило бы, оттянуло бы вниз, на самое, мать его, дно.