— Парадокс, скажи правду, к чему этот разговор?
Алексей наморщился, в результате чего фальшивая улыбка наконец-то спала с его лица.
— Вообще-то, правду я говорю только по великим праздникам, но для тебя, так и быть, сделаю исключение. Короче, деньги нарисовать сможешь?
— Нет, нет и нет.
— Да не гони ты так, ничего криминального. Не настоящие банкноты, а сказочные. Вот представь, что все мы живем в какой-нибудь магической стране Вихряндия, что там может быть за валюта? Фаригейны, к примеру. Нарисуешь купюру с изображением драконов, замков, красиво оформишь… по-моему, этой дурью у нас кто-то года два назад занимался. Играли в карты на вымышленные деньги.
— Тебе-то это зачем, тоже в карты?
Алексей пересел с одного стула на другой, будто иная позиция в пространстве окажется более убедительной для его слов:
— Не тебе, а нам! Для дела! Короче… — он расстегнул молнию на принесенной с собой сумке и, как будто вопрос уже решен, выложил на стол пачку альбомных листов. — Нужно нарисовать несколько купюр в один фаригейн, чтоб замостить ими полный лист. Только гляди — на обратной стороне все должно совпадать, мы их потом ножницами будем резать. Купюры в пять фаригейнов сделаешь покрупнее, а в десять — вообще крупно. Понимаешь?
Кирилл недоуменно посмотрел на пустые альбомные листы, потом засмеялся. Вообще-то, смех — редкое свойство меланхолика, он им не наслаждается а, как щитом, отражает издевательства реальности.
— Парадокс, ты гипнозом, что ли, обладаешь? Любого другого я б послал по неустойчивому адресу, но тебе говорю — согласен. И даже не хочу сейчас знать, что ты задумал: пусть потом это будет для меня сюрпризом. Нарисую я твоих драконов, не переживай…
Алексей просиял лицом — причем, и в буквальном смысле тоже. Солнце выглянуло из-за тучи, шаловливо простирая лучи на все, что лежит по эту сторону окна. Он даже обнял своего сговорчивого одноклассника, сказав:
— Отлично! Ведь мы, многоклеточные, должны держаться вместе! Должны помогать друг другу, правда?
Последний перл просто вышибал сознание, не дав ему выдвинуть ни единого контраргумента.
На этой торжественной ноте Парадов по-джентельменски ушел, а Кирилл еще долго сидел, уткнув взор в пустые, ничего не выражающие листы, и думая: приходил ли он вообще? Танилин, как правило, приветствовал всякое явление, что вносило какое-то разнообразие в его скучную жизнь. К тому же, он давно ничего не рисовал, так почему бы не освежить свои художественные навыки?
Сопровождаемая примерно такими мыслями, была создана первая купюра достоинством в один фаригейн. Ее готический шрифт, похожий на множество заостренных копий, получился особенно удачно. Кирилл не удержался от искушения подписать меленькими буквами текст: «подделка данного казначейского билета карается по закону». На обратной стороне он изобразил заказанного дракона, поджигающего ветряную мельницу. Плетеная вязь по краям банкноты была почти копией арабского письма. Танилин полюбовался собственным творением. Кто знает, в сказочном мире, экспромтом придуманном Парадовым, за эту бумажку возможно бы убили.
Так и скоротал унылый выходной день…
Вечером, перед тем как лечь на покой, он открыл дневник и выдал следующий комплекс мыслей:
«Тройка по трудам! Моя табуретка развалилась прям у Пимыча на глазах. Хотя, с инженерной точки зрения… Да, впрочем, чего я оправдываюсь? Ну, тройка. Ну и что? Через двадцать лет я об этом буду вспоминать как о вздорном событии, если вообще буду вспоминать…
Тоска беспросветная эта учеба. Все мечтают поступить в техникум или институт, создать семью, вырастить детей. А зачем? Для природы все их старания — лишь бесконечный круговорот суеты, как циклические потоки воздуха в каком-нибудь торнадо.
Плохо, плохо, плохо рождаться в мир с депрессионной шизой в голове, как у меня. Жизнь похожа на бессрочное тюремное заключение. И решетки имеются: просто они удачно замаскированы под оконные рамы. Здесь дни бессмысленно капают в пропасть. Одна капля — день прошел… другая капля — еще день прошел… третья… Дни, кстати, уныло похожи друг на друга, как эти капли. Серая рутина. И ни в чем нет радости.
Ловлю себя на мысли, что последнее время смотрю на смерть как на избавление. Да, да — как на окончание моего пожизненного срока. А некоторым смертям можно только позавидовать. Вон, дядя Вова наш просто лег как-то спать и утром не встал. Не пил. Не болел. Ни на что не жаловался. Чудовищно прозвучит: но он, наверное, и сейчас думает, что все еще спит, даже не понимает, что его уже просто нет.
Человек рождается: и каждый год принято отмечать этот день, который метит точки его судьбы. Потом человек умирает — казалось бы все, стоп. Но вот тризна девяти дней, потом законные сорок дней, затем годовщина… Зачем придумывать ему продолжение судьбы после смерти? А церковных святых вообще столетиями поминают: пьют вместе с ними, едят. Вот что я подумал: если вдруг окажется, что существует Страшный Суд, и мне на этом Суде дадут последнее слово, я скажу так:
— Меня родили в этот мир без моего на то согласия. Все претензии к родителям.
Как считаете, прокатит такая отмазка от горящих котлов? Не думаю, что заслуживаю рая. В церковь не хожу, постов не соблюдаю, ближних ненавижу. Да и математиков опасно пускать в рай: они его полностью проанализируют, станут интегрировать, дифференцировать, признают научно ошибочным местом.
А ангелам это надо?
Кстати, я недавно стал членом секты Триумвират +, сам от себя не ожидал, как так вляпался!
Ладно, хуже моей личной тюрьмы всяко не будет.
Тут еще Парадокс втянул меня в сомнительную финансовую авантюру. Думаю, на днях сказочная страна Вихряндия разорится. Их ожидает невиданная инфляция.
Ладно, приму лекарство и спать.
Спать… спать… как много в этом звуке. Жаль, что не вечным сном».
* * *
Когда раздался дверной звонок, Стас нехотя поднялся с кресла, подумав, что это скорей всего надоевшие соседи из-за лампочки в подъезде. Споры, чья очередь вкручивать перегоревшую лампочку, последнее время приобретают характер остросюжетной мелодрамы. А они все горят и горят, по два-три раза в месяц, словно их кто-то подстреливает из электромагнитной пушки. Стас твердо был уверен, что новую лампочку не даст, а все стрелки вежливо переведет на родителей.
Открылась дверь и появилась Даша.
— Ты?.. А я ждал телефонного звонка.
Она была в демисезонном пальто с плетеным рисунком и небрежно откинутым капюшоном. Снежинки еще не успели все растаять, припорошив ее плечи. Мокрые прозрачные кляксы на лице и волосах — тоже их работа.
— Мне спуститься да позвонить?
— Нет-нет-нет! — Стас только сейчас вышел из оцепенения. — Вон тапки, вон вешалка для верхней одежды, проходи.
И он пулей дернул в свою комнату, наспех заправляя постель и пиная все плохо лежащие вещи далеко под кровать. Из коридора донеслось:
— А ты кто? — Никин голос. Странно, казалось, она спит.
— Меня зовут Даша.
— А я Вероника, я в этой семье самая красивая.
— Не сомневаюсь.
— Скажи, а ты женишься на нашем Стасике? Он ничего себе женишок, правда ленивый: никогда за собой не убирает, с мамой огрызается, меня не слушает. Кашу один раз пересолил, есть невозможно! Но в мужья пойдет, я думаю.
Литарский замер от волнения, потом гневно сжал кулаки: кто ее просил вмешиваться?! Дарья выдержала паузу перед ответом — знала, что ее слова прекрасно слышны всем в квартире:
— Нет, не женюсь. Ты меня разубедила. Муж, который не убирает за собой вещи и пересаливает каши, мне не нужен.
— Правильно-правильно! — поддержала Вероника, включая женскую солидарность. — Вот я когда вырасту, выйду замуж за Ивана-царевича, ну… или за Илью-Мурафца.
Вся эта словесная передряга позволила Стасу навести наконец марафет в комнате, даже осталось время причесаться и брызнуть на себя одеколоном. Хотел сказать гостье, чтобы та чувствовала себя как дома, но она и так чувствовала себя как дома. Уверенно зашла, внимательно посмотрев на стены. Первый вопрос оказался неожиданным:
