Первые эксперименты Лысенко достигли некоторого успеха. Они были осуществлены в 1927–29 гг. на Украине и пришлись как раз кстати партийному руководству, обеспокоенному состоянием зерновых и искавшему некую панацею, которая должна была дополнить начинавшуюся коллективизацию. Они не хотели терять время на дальнейшие эксперименты, которые должны были бы подтвердить правильность теории. Как заявил один из сотрудников Лысенко, “когда Ленин устанавливал в России советскую власть, он не согласился оставить на Украине гетмана Скоропадского, чтобы посмотреть, чья власть лучше”. Без дальнейших церемоний яровизация была рекомендована для широкого применения, и при посредстве номенклатурной системы все больше и больше агрономов и партийных работников начали широко ее применять.

Однако академический мир, в основном, сопротивлялся Лысенко, считая его идеи сомнительными. Центром этого сопротивления стал Институт растениеводства. Директор этого института Н. И. Вавилов, большую часть своей сознательной жизни провел, собирая и изучая колоссальное разнообразие видов растений с целью перекрестного опыления для селекции высокопродуктивных и устойчивых к болезням гибридов. По иронии судьбы сам Вавилов был ярым социалистом. Он верил только в широкомасштабные эксперименты и считал, что только социалистическая система может гарантировать ресурсы для их проведения и организации. Его работы основывались на менделевской генетике, в научном отношении обоснованной куда лучше.

Но в 1938 г. Лысенко благодаря партийной системе назначений стал президентом Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. В. И. Ленина. Таким образом, он стал высшим судьей по всем этим вопросам. Он и его сотрудники усвоили сталинскую технику наклеивания ярлыков и принялись поносить Вавилова и других своих оппонентов как “вредителей”, “троцкистов” и “кулацких прихлебателей”. Это привело к вожделенным результатам — в 1940 г. Вавилов был арестован и обвинен в шпионаже в пользу Британии и саботаже в области сельского хозяйства. Позже он умер в лагере.

Атмосфера послевоенного времени и разразившаяся кампания по борьбе с “космополитизмом” дала идеальную возможность окончательно расправиться с оппонентами. Лысенко мог изобразить себя подлинным сыном народа, строящим истинно советскую — и русскую — агрономическую науку вопреки сопротивлению высокомерных иностранцев и педантичных академиков. На собрании ВАСХНИЛ в августе 1948 г. Лысенко укрепил свои позиции, протащив своих протеже в состав действительных членов академии. Последовало прямое осуждение менделевской генетики. Она была заменена доктриной самого Лысенко, которую он, воспользовавшись именем старого русского ученого, назвал мичуринским учением. В своем докладе на сессии ВАСХНИЛ Лысенко специально разделил науки на “буржуазные” и “социалистические”: “Вейсманизм-менделизм-морганизм является антинародным, псевдонаучным и вредным течением современной биологии. Он разоружает практику и учит преклонению передвечными законами природы, бесцельному поиску скрытых сокровищ и ожиданию случайных успехов”.

Таким образом, наука уступила волевым решениям. Доктрина “нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики” достигла максимальной степени своего влияния. Затем последовала широкомасштабная чистка среди биологов. Институты и лаборатории, занятые исследованиями в области генетики, закрывались. Переписывались университетские программы, уничтожались учебники, увольнялись преподаватели. На партийном собрании известный генетик И. А. Раппопорт не только отказался каяться, но еще и спросил: “Почему вы думаете, что товарищ Молотов разбирается в генетике лучше, чем я?” Его вышвырнули и с работы, и из партии. А портреты Лысенко вывешивались в исследовательских институтах, в широкую продажу поступили его бюсты и значки с его изображением, и в репертуаре Государственного хора появился гимн в его честь.

В результате полностью разгромленными оказались генетика, а также большие разделы ботаники, зоологии и агрономии. Целое поколение ученых, работавших в этих областях, было парализовано. Они разбрелись по дорогам страны компанией “босоногих ученых”, которым и продать-то было нечего.

Последние годы жизни Сталина ознаменовались деградацией интеллектуальной и культурной жизни СССР. И марксизм, и русский национализм порождали жесткое, примитивное и параноидальное мировоззрение, ставшее обязательным для любого деятеля культуры или науки, да и вообще для всех, кто хотел опубликовать свои работы. Тем не менее, как и всякая паранойя, оно имело свое внутреннее содержание и собственную, совершенно неотразимую логику. Двойственность этого мировоззрения была осознана романистом Василием Аксеновым, который десятью годами позже в своих произведениях восстал против него. В полуавтобиографическом романе “Ожог” он писал: “Даже если мы потешались над маленькой обезьянкой Зощенко и переписывали стихи Ахматовой для своих девушек, тем больше — да, тем больше — мы верили в то, что мир Жданова нормален, а мир Зощенко уродлив, болезнен и позорен”.

Высокая политика послевоенных лет была плотно окутана покровом тайны, и нечего даже претендовать на то, что в эту проблему удастся внести ясность. Даже исчерпывающие “кремленологические” исследования не много преуспели в том, чтобы разогнать дымную завесу официальной секретности и создать действительно надежную версию той борьбы за власть, которая разворачивалась за страницами “Правды”.

Кажется очевидным, что в первые послевоенные годы наиболее влиятельной фигурой после самого Сталина был Жданов. Именно его влияние ассоциируется обычно с возрождением власти партии. Но в августе 1948 г. он внезапно умер, после чего последовала дикая чистка в ленинградской партийной организации, с которой Жданов был тесно связан во время блокады. Самой известной ее жертвой был Вознесенский, который работал вместе со Ждановым в Ленинграде перед тем, как стать председателем Госплана. Все ведущие партийные работники и государственные служащие Ленинграда и Ленинградской области были арестованы и казнены. То же случилось и с сотнями их подчиненных. Можно рискнуть предложить несколько объяснений причин проведения этой чистки. Сразу же после нее последовало исключение Югославии из Коминформа. Коминформ же, как было совершенно ясно, явился не свет исключительно в результате умственных усилий самого Жданова. Эта организация была создана для координации деятельности различных европейских коммунистических партий, в чем, совершенно очевидно, отнюдь не преуспела. Югославская делегация посетила Ленинград в 1947 г. и была потрясена стойкостью горожан. Одни из членов делегации, Милован Джилас, позже писал, что стойкость, с которой ленинградцы перенесли блокаду, “превосходит югославскую революцию и героизмом, и уж тем более массовыми жертвами”. Возникновение таких связей между Ленинградом и Югославией оказалось достаточным, чтобы возбудить подозрения у Сталина, поскольку он вообще с недоверием относился к характерному для ленинградцев esprit de corps и чувству независимости. Если судить по некоторым источникам, то вполне возможно, что после войны серьезно обсуждались планы превращения Ленинграда в столицу РСФСР и штаб-квартиру Российской Коммунистической партии (наподобие Украинской Коммунистической партии и т.д., но только гораздо большей по численности, чем партия любой союзной республики). Если учесть силу националистических настроений многих партийных кадров после войны, то следует допустить, что такие планы могли пользоваться популярностью. К тому же таким образом была бы выправлена затянувшаяся неправильность в структуре партии и всего Союза. Но не может быть никаких сомнений и в том, что в таком “возрожденном” виде Ленинград превратился бы в сильного соперника Москвы. Разбалансированность, не без помощи Сталина заложенная в советскую систему, могла теперь обратиться против него самого. Потому наиболее вероятным кажется, что Сталин начал сопротивляться попыткам осуществить подобные планы. Некоторые обстоятельства заставляют принять именно такую версию событий — дело в том, что одной из жертв чистки стал М. И. Родионов, который не имел к Ленинграду никакого отношения, но был в то время премьер-министром РСФСР.