Трудность, однако, состояла в том, что были — очень немногие — писатели, которые не бросились с готовностью в объятия этой структуры. Конечно же, именно они и были лучшими. Политический контроль и всеобщая серость были им отвратительны. После революции, и при Сталине в особенности, они или выступали “в жанре молчания”, по выражению Бабеля, или стали журналистами, или занимались переводами детской литературы, чем и обеспечивали себе возможность писать то, что не имело надежды на публикацию. Некоторые, подобно Булгакову, верили, что “рукописи не горят”, и продолжали писать, невзирая ни на что — они знали, что потомки прочтут их произведения. Среди тех, кто хранил молчание, были Бабель, Мандельштам, Пастернак, Ахматова. Олеша занялся журналистикой, Пильняк и Зощенко попытались приспособиться и изменили свой стиль — результат оказался плачевным. Замятин эмигрировал, что, как мы видели, пошло ему на пользу. Некоторые наиболее крупные писатели — Бабель, Пильняк, Мандельштам — отправились умирать в трудовые лагеря. По иронии российской судьбы при Сталине ту же участь разделил их гонитель Авербах.

Деятельность Союза писателей помогает понять, как в Советском Союзе, начиная с 1930 г., осуществлялось управление идеологией и культурой. Наследство “культурной революции” было узурпировано монолитными профессиональными союзами, созданными государством. Работали там “старые” и “красные” специалисты, поставленные под жесткий контроль партии. В результате этого вовсе не обязательно побеждала марксистская ортодоксия. На деле часто именно “старые” специалисты (вроде Горького) получали решающее влияние, и в их руководящих указаниях смешивались их собственное мировоззрение, реформированный русский патриотизм и избранные места из марксизма-ленинизма. В результате возникла эклектичная мешанина из русского национализма и социализма, пригодная для тех, кто занимал теперь высшее положение в структуре власти и нуждался в идеологическом обосновании своих позиций.

Итак, в тридцатые годы в ходе социальных потрясений невиданного доселе масштаба возникла новая иерархическая социальная структура, основанная на системе партийных номенклатурных назначений. Новая правящая элита ни в малейшей степени не может считаться стабильным или полностью сформировавшимся социальным классом. Тем не менее замечательные орудия политического управления, сосредоточенные в руках этой элиты, позволяли ей со временем укрепить свою власть. В известном смысле самым опасным врагом нового класса был его создатель Сталин и контролируемый им аппарат службы безопасности. Однако, с другой стороны, новый класс сам нуждался в службе безопасности для своей же собственной защиты. Неотесанные, неопытные и часто очень молодые представители новой элиты получили необъятную власть, но им все еще недоставало традиций и легитимности. Суд божий, обрушившийся на них в 1941 г., помог им заполучить и то, и другое.

Как мы уже имели возможность убедиться, советское государство с самого начала претендовало на ту роль, которую играет обычно церковь со всеми ее атрибутами. Потому оно было склонно видеть соперников во всех религиозных движениях, особенно же в старой Русской Православной церкви. Теоретически никаких трудностей в этом вопросе не было: Ленин считал религию всего лишь следствием социального угнетения и экономической эксплуатации. По его мнению, глубокие корни религии в современном ему обществе объяснялись социальным угнетением “трудящихся масс” и их полным бессилием перед слепыми силами капитализма. Отсюда — в теории — следовало, что искоренение социальных и экономических пороков должно привести к исчезновению религиозных верований. На практике же партия никогда не обнаруживала каких-либо признаков того, что она сама верит в возможность такого развития событий. Коммунисты никогда не собирались оставить церковь в покое и дать ей возможность отмереть самостоятельно. Напротив, с самого начала партия разрушала храмы и проводила насильственную секуляризацию верующих. Так она поступала и в дальнейшем, за исключением времени между 1941–53 гг.

Самый первый закон о религии был принят в январе 1918 г. и назывался “Об отделении церкви от государства”. На деле же речь шла не столько об “отделении”, сколько о подчинении церкви государству. Церкви и религиозные общества были лишены прав юридических лиц, все церковные земли и прочая собственность национализировались без всякой компенсации. В то же время прихожанам было дано право аренды церковных зданий и объектов поклонения для отправления культа. Однако теперь местные советы получили возможность использовать церкви для других целей — для проведения концертов, собраний и демонстрации кинофильмов. Все священнослужители стали “лишенцами” — т.е. ущемленными в гражданских правах. Они были лишены права голоса, облагались самыми высокими налогами, получали продовольственные карточки низшей категории, а их дети лишались возможности получить специальное или высшее образование. Религиозная пропаганда не была запрещена безоговорочно, но на практике не существовало ни малейшей возможности получить религиозное образование за пределами семьи. Все религиозные публикации государственная цензура поставила вне закона. Между тем партия прилагала максимум усилий к тому, чтобы воплотить в жизнь пункты принятой в 1919 г. программы партии, где ставилась задача “освобождения трудящихся масс от религиозных предрассудков” и организация для достижения этой цели широкой научно-просветительной и антирелигиозной пропаганды. “Освобождение” это только “пропагандой” не ограничивалось; советское государство активно и жестоко преследовало церковь. Большое количество церковных зданий было осквернено и разрушено, многие использовались для светских нужд. Больше половины монастырей было закрыто. К 1921 г. двадцать девять епископов и больше тысячи священников были арестованы или погибли в жестоких столкновениях гражданской войны. Некоторых просто казнила ЧК — как “классовых врагов”.

В 1929 г. эти репрессивные меры дополнились законом “О религиозных объединениях”. В соответствии с ним религиозная деятельность теперь могла быть разрешена исключительно зарегистрированным объединениям численностью не менее двадцати человек, достигших восемнадцатилетнего возраста. Только такие объединения имели право арендовать церковные здания и предметы, необходимые для отправления культа, а равно и приглашать священника для совершения службы. Священнослужители более не считались пастырями, но стали простыми служащими конгрегации, наемными работниками вроде сантехников или электриков. Любая религиозная деятельность за пределами церквей и специальных молитвенных домов запрещалась. Это означало запрет публичных похоронных процессий, благотворительности, совместных молитв и изучения Библии — если только они не совершались втайне. Теоретически сохранявшаяся до тех пор свобода религиозной пропаганды теперь была формально уничтожена и заменена свободой отправления религиозных культов и “антирелигиозной пропаганды”. Евангелизм, таким образом, оказался вне закона.

Так церкви превратились в состоящие под надзором властей конгрегации, которым не разрешалось ничего, кроме еженедельных служб. Русская Православная церковь, как мы сможем вскоре убедиться, сохранила свою централизованную организацию, но не имела узаконенного общественного положения, и воля ее игнорировалась властями. Теперь это была уже не единая “церковь”, но скорее совокупность изолированных друг от друга “двадцаток” или зарегистрированных властями и находящихся под их надзором конгрегации, часто имевших в своем составе тайных осведомителей.

Русская Православная церковь, самая крупная из тех организаций, которые должны были затронуть упомянутые выше меры, встретила 1917 год разобщенной и деморализованной. Внутри самой церкви было очень сильно стремление и к реформам, и к освобождению от удушающей зависимости от государства. Так, например, реформисты хотели придать литургии более демократический характер путем замены древнеславянского ее языка современным русским. Хотели они также демократизировать и управление церковью, передав его от Святейшего Синода Собору, избираемому совместно клиром и мирянами. Они хотели уничтожить различия между “белым” (состоящие в браке приходские священники) и “черным” (монахи, давшие обет безбрачия) духовенством. Только представитель “черного” духовенства мог быть посвящен в епископский сан, а это создавало внутри клира своего рода кастовое разделение.