— Узнаю русских, — засмеялась Лина, сделала выдержку и сказала фразу, показавшуюся мне приготовленной: —Можно и не встречаться, только я должна быть уверенной, что мое имя не будет упомянуто в связи с его исчезновением.
— Но если вас до сих пор не коснулось, ясно, что и впредь не коснется.
— Вы обещаете?.. Ведь узнать о связи Валерия со мной могут только через вас.
— Кто?
— Ах, — промолвила Лина, — разговор беспредметен. Не боюсь я никого, но положение мужа, это, надеюсь, можно понять. А имя Валерия для меня свято.
— Хорошо, обещаю.
— Вот и славно.
— Да, — попросил я, — готовится его выставка, дайте на нее из вашего собрания Валерины картины и хрусталь.
— Но вы знаете, представьте себе, все отправлено. И ваза, обмотала в тысячу тряпок — ив багаж, и наборы — все, словом, отправила. Но это не меняет дела, я сейчас занята как раз монографией о Валере.
Договорившись, что будем говорить друг другу все, что узнаем о Валерии, мы простились. Я спешил проститься: звонили в дверь.
Собственной персоной явился Митя. С пустыми руками.
— А где повесть?
— Зачем? Ее уже одобрили. Есть кой-какие построчные замечания, но это мелочи. Я им тоже высказал ваше сомнение, что, может быть, неудобно перед знакомыми, так они сразу заявили, что писатель пишет не для знакомых, а для читателей. Да, я же забыл вам сказать, что помню наш разговор, я взял для повести его профессией не хрусталь, а масло. Так что прототип не угадывается. В рецензии писали, что это образ северного Ван Гога, такое же неистовство и самоотдача. Я там пишу, как он портит детей тем, что они не знают ни в чем чувства меры, ни в чем отказа. Кое-что добавляю от себя. Думаю, получилось…
* * *
В Керчь я летал на майские праздники, в Великий Устюг вырвался в интервал между последним звонком и сочинением. Это было нелегко, но жена, спасибо ей, поняла, что это надо.
Гостиницу и заказывал из Москвы и, устроившись, сразу потел в районную газету «Советская мысль». Там просил, и удачно дать объявление «Срочно куплю коллекцию хрусталя работы художника такого-то» и поместил адрес гостиницы.
После обеда и вечером долга ходил по городу. Шел слабенький пыльный дождь. Фонари светили сквозь туман. Белые дома казались желтыми, на набережной сквозило. Церкви и соборы стояли темные, тяжелые» двери зарастали бурьяном.
Еще и в музей успел до закрытия. И камень тот, целебный, видел, и его украдкой коснулся. И все представлял, как здесь Валерий оставался один. Снова ходил на набережную.
Река Сухона светилась от красных сигнальных огней: множество катеров и самоходных барж шло мимо, шла операция «Юг», как мне объяснили, — это забрасывали продукты и товары в дальние районы, куда не было дорог и можно было завозить их раз в год по большой воде. Потом шел по мокрым улицам, и казалось, что машины тоже, как катера, плывут по воде. Долго ходил, весь вымок. Около телеграфа, у ступеней, меня встретила женщина в желтом плаще. Лицо ее было, как показалось, нездешним, бледность ее меня поразила. С видом узнавания она обратила ко мне большие печальные глаза, а я почему-то откачнулся. Это было в первую секунду, это было оттого, что я вымок и жалко выглядел при свете, потом, зайдя на телеграф и торопливо выйдя оттуда, уже ее не увидел.
Почему-то пошел в ресторан и там долго сидел, пил знаменитое велико-устюгское пиво, слушал маленький разухабистый оркестр, с печалью наблюдал, как совсем еще девчонок таскают и тискают энергичные черные мужчины, но той женщины не было. А я уж было, сопрягая все происходящее со мной в Великом Устюге с Валерием, нафантазировал, что она что-то о нем знает. Забегая вперед, скажу, что больше ее не видел. Но тут же скажу, что в деле Валерия без женщин обойтись не могло. И об этом сейчас же.
Она пришла на другой день. Внизу ее не пустили дежурные и сходили за мной сами. Пожимая плечами, сказали, что они ее знают, что тут ее знают все, что она, как бы вам сказать, тут наславилась и чтобы быть с ней поосторожнее.
Сбежав вниз, я встретился с ней глазами. Это была совсем молодая женщина с прекрасной фигурой, но явно испитым лицом. Хорошие волосы были неловко скомканы на затылке. Одежда ее была бедной — спортивная в обтяжку кофта с совершенно нелепыми словами «Золотое кольцо» и старая вязаная юбка. Большие разбитые туфли.
— Давайте уйдем, — сказал я, — здесь нам не поговорить.
Она покраснела.
По дороге мы познакомились. Ее звали Люба. Сели на скамью у Сухоны. Река парила, чайки взметывались над ней и падали.
— Вы не из-за хрусталя приехали, из-за Валерия, — сказала она. — Я всегда газету читаю. Раз меня пропечатали, дак я уж всегда читаю. Меня, когда родительских прав лишали, так пропечатали. Шиляева, написали, безжалостная. Я похожа на такую?
— Где Валерий?
— Он в ЛТП. — Объяснила, будто я не знал: — В лечебно-трудовом профилактории. Но это зря! У него паспорта не было, я бы его оттуда достала. Да его и выпустят. Меня два раза держали. Там капитан Кислицын мне обещал: я, говорит, твоего бородатого долго держать не буду.
— А можно сейчас туда?
— Сегодня никак. Давайте завтра. Вы с паспортом? Вот на вас его и выпишут. Мне-то пока особого нет доверия. Но ведь дочку уже отдали, она же уже со мной. Я с бабкой Аниской живу, так Аниска вся переродилась, ой она пила, эта Аниска! Пьет, пьет, а своего Ваську боятся, он возчиком, еду возит по детским учреждениям. Вот верите, у него десять лет один рацион: он утром пьет стакан жидкого сала, а вечером стакан жидкого масла. Ему же просто — развозит еду. Зубов нет, так и питается. А между этим пьет бутылок по пять-шесть. Не вру! Перекреститься? Лошадь его знает — домой всегда привезет. Денежки у него есть. Свиней возит, да мало ли что. Аниске, бывало, врежет и спать пойдет. Она его трепещет. Теперь я им Оксанку подкинула, заявила: дядь Вась, при ребенке не смей. Так он теперь игрушки ей приносит, вот до чего дошло. И всегда он матом-матом, а тут даже курить на крыльцо выходит. А уж Оксанка-то как рада, а я-то дура, ой, ведь что могло быть, могла она от меня отвыкнуть, а тут нет — мамой зовет. Валерий спас, Валерочка! — И вдруг Люба заревела, даже зарыдала, я коснулся ее плеча, успокаивая.
Итак, Валерий жив!
Люба успокоилась очень не скоро. Она рыдала, будто что вытрясалось из нее, искапала темными пятнами слез слова «Золотое кольцо» и все ужимала под скамью свои растоптанные туфли.
Было бы очень долго рассказывать все подробно, ведь мы целый день и долгий вечер были вместе, и Люба без конца говорила и говорила, и все о Валерин. Поэтому надо назвать главное.
Оно в том, что Валерий решил уйти из жизни, и не так просто, а так, чтобы не оставить о себе никаких следов. Почему? После встречи с Линой ему показалось, что он заболел, он кинулся звонить Лине, она не отвечала. Потом, ответив, сказала, чтоб он и не думал обращаться в клинику, так как там подобные болезни лечат только после того, когда известно, от кого произошло заражение. Выдавать Лину было бы преступно, тут мгновенно рушилась карьера ее мужа и так далее… (Все это Люба рассказывала мне как прекрасно заученный урок, Валерий, доверясь ей, рассказывал асе это как предсмертную исповедь.)
Далее: Лина предложила ему ехать за границу, принимая там подданство, обеспечивая ему все условия работы — рекламу, мастерскую, — и, разумеется, эффективное лечение. «Эта дрянь, — говорила Люба, — за ним увязалась. Ишь гуляй, Вася, по паркету. Конечно, престижно быть замужем за художником, а не за каким-то солдафоном».
Более того: паспорт Валерия был уже у Лины, и она его не отдавала. Валерий попробовал сунуться в платную клинику, но еле вырвался оттуда: там тоже были жестокие условия на исцеление от этой заморской болезни. А Лина умоляла («Я их знаю, этих дешевок, — говорила Люба, — что хотят с мужиками, то и делают»), Лина умоляла никуда не ходить и, пока не поздно, ехать вместе с нею.
