— Вообще, она время от времени подводит к этому, я даже ей вчера резко сказал: брось ты ерунду говорить, — будто сама не русская, но она уже, по-моему, не русская, поживи-ка не на родине тридцать лет.
О разводе с Валей он говорил как о деле решенном, спросил, что я думаю о юморесках Мити (Митя тогда сочинял юмор, вырабатывая его не из потребности борьбы со злом, а из смешных ситуаций или из неловкостей, в которые попадают люди. Я так и сказал Валерию, он отвечал, что и сам это видит, но что Митя его советы в грош не ставит, и просил меня действовать на Митю, что он и для дочерей никакой не авторитет, лучше видеть их изредка).
И опять возвращался к Лине, звонил ей, и вдруг она перестала отвечать. Он записал мне номер ее телефона, прибавив, что, если что, чтоб я его искал по» этому номеру.
Больше я его не видел.
Валя звонила, что он запил и где-то скрывается, что спрятал от нее паспорт, но что их все равно разведут, если он еще два раза не явится в нарсуд. Я пробовал звонить Лине, она не отвечала, один раз ответил подтянутый мужской крепкий голос, я бросил трубку.
Грязная весна в городе. Снег зимой вывозят, а грязь копится, вся дрянь бросается в глаза, под окнами мусор. В этот раз весна была особенно тягостной.
Он позвонил мне с утра, говоря спокойно и ровно, предупредив о том, что у него всего пять минут и мне лучше слушать, а не спрашивать.
— Я попал в одну неприятность. Она касается только меня и на семье не отразится. Я но скажу, откуда звоню и куда еду.
Тут мне послышался рев самолетных турбин.
— Если я выкарабкаюсь, — говорил Валерий, — я объявлюсь, а нет, тогда буду без вести пропавшим.
— Да ты что? Ты из какого аэропорта? Я же слышу самолеты. Я сейчас приеду. Не вздумай ничего!
— Куда ты приедешь? Уже посадку объявили.
Я стал настаивать, он резко перебил меня, просил заботиться о Вале и детях, но о Лине ничего не говорил, и я спросил сам. Но, дернувшись что-то сказать, он перевел на другое, упрекнул, что я не взял вазу, все бы хоть чем-нибудь вспомнил, а как только я снова стал просить сказать, куда он, он сразу ответил, что посадка началась и что он специально позвонил именно так, чтобы не передумать.
— Ну, воин, сын раба, — сказал он, и у меня сжало горло, — прощай. Выгляжу я хорошо — в чистой белой рубахе. Там, в мастерской, и оставил просьбу, чтоб в случае чего тебя ввели в комиссию по наследству. Да, и скажи Вале, чтоб остановила развод, ведь всего лишится. Останусь живой, успеем развестись. Не говори ей, что я звонил. Вдовой-то быть все же приятнее, чем разведенной. Все-все, посадка заканчивается.
* * *
Вот тогда-то я и летал в Керчь. Ничего не найдя в катакомбах, я решил лететь в Великий Устюг. В это-то время я и прочел объявление о будущей публикации Митиной повести и говорил с Валей о выставке и других делах. Мастерская Валерия пока была опечатана, но из Худфонда нажимали, чтобы из нее вывезти произведения и вещи Валерия и отдать мастерскую другим. Валю в Худфонде слушали плохо, там знали, что развод все-таки состоялся, и она уже была для них никем. Из Худфонда была заявка в милицию на розыск, и вскоре портреты Валерия были расклеены на вокзалах и в других общественных местах среди тех, кого разыскивала милиция, кто тоже, как он, ушел из дома и не вернулся.
Раньше в Великом Устюге я не был, но много слышал о нем от Валерия.
— Первый раз меня там поразила архитектура, река, но особенно люди. Там в переделанной церкви музей. Внутри очень богато, сохранился резной иконостас, много редчайших вещей, словом, богатство. Но я не о богатстве. Посетителей, велик ли город, мало. Школьников привели и увели, я все хожу. Тут к дежурной старушке зашла другая старушка и сказала, что в магазине чего-то дают. И дежурная нашла выход. Думаешь, она попросила выйти и закрыла дверь? Как же! Она говорит: милый человек, ты побудь здесь, я за полчаса обернусь. И ушла. И вот я остался один. Солнце в окна, икон очень много, позолота горит, древнее серебряное и золотое искусство, витрины бесконечные, это же еще Великий Устюг, значит, чернение по серебру, шкатулки и посуда редчайшие, счет на миллионы! И опять-таки ты не пойми, что я о богатстве, плевать на него, я о доверии. Там камень лежит, пыль от него, по поверию, помогала от многих болезней, как было не прикоснуться к нему! А потом все казалось, что стал здоровее, сил прибавилось.
Еще об Устюге Валерий рассказывал — о чернении серебра. Там у него был знакомый художник, тоже строгановец, так вот они с ним, по словам Валерия, пили и ели не просто на серебре, а на штабелях серебра, в хранилище заготовок, на огромных стопах серебряных листов.
— Он попробовал задать форсу, принести выставочные серебряные бокалы, я отговорил. Да, старик, с ним мы тоже поговорили, на кого мы работаем. Поди купи серебряный кубок с черненым узором.
Валерий рассказывал о производстве черни.
— Узор сродни хрустальному, та же микронная почти точность, да нет, — засмеялся он, — нельзя бросаться микронами, самый тонкий волос двадцать микрон. У меня тонкие волосы, это удел русых, и Лина полезла с теорией, что тонкие волосы — мягкий характер, потом обожглась, не ко всем русым подходит теория. Эти девчонки, на черни, как на каторге: проведи они узор на миллиметр дальше — штраф, и все предварительные операции за их счет.
Еще он говорил о видах города со стороны Спасо-Гледенского монастыря через Сухону, об устье Северной Двины, которое недалеко, вообще говорил, чтобы и я когда-нибудь непременно побывал там.
Валя говорила о выставке, о Мите, о девчонках, о наследстве. Разойдясь, она потеряла все права, и главным наследником Валерия становился Митя.
— Что они слышали от него? — говорила Валя. — Как пастушил коров? Но сейчас же другое время, кого сейчас убеждает, что кто-то когда-то ходил в лаптях. И без конца телефон. Он же был во многих комиссиях, ты представь эти разговоры о наследстве художников, они все о деньгах, они без конца о деньгах. Валерка молодец, я помню всегда, как он слушает, слушает по телефону очередную вдову или наследника, хмурится и резко в конце, но непреклонно говорит: не разбазаривать я помогу. Как он много платил, кто бы знал! Господи, Митька — дурак, я ему говорила, сколько картин его отец спас, сколько фарфора, витражей, росписей, разве дуракам чего докажешь. Нет, они видели одно — отец пьет, отец мало с ними бывает, отец отсыпается после похмелья или после творчества, им не объяснишь, им не попять просто по возрасту. А теперь им говорят со всех сторон — ваш отец гениален. И они уверены, что все кругом врут, и приучаются к этой лжи. Легко ли?
Валя, хотя и не наследница, больше заботилась об установлении факта смерти бывшего мужа и его внезапного исчезновении. Митя об этом не заботился, он консультировался у юристов, и они его научили подождать определенные законом сроки, которые позволяли и без справки о смерти объявить себя наследником.
Когда я вернулся из Керчи, дома сказали, что меня просила позвонить какая-то женщина и оставила номер телефона. Я взглянул — Лина.
Голос у Лины был красивый, но русский язык был то замедленный, то в привычных оборотах быстрый, какой-то чуточку заикающийся. Волновалась?
— Вы что-нибудь знаете о Валерии?
— Я знаю не больше вашего, очень бы хотел чего-то узнать.
— Он говорил, что вы будете мне звонить.
— Я звонил.
— Я уезжала. Вынуждена была. Мужа внезапно отозвали, я должна была ехать вместе с ним. Вы думаете, Валерий погиб?
— Я не только так не думаю, я уверен, что он жив.
— Езус Мария, я также думаю, что это так. Но вы представить себе не можете, как его убивали творчески, как его убивала семья, русские никогда не научатся ценить талант, я плачу по ночам, все эти ночи после него. Вы не могли бы увидеть меня?
— Да, я собирался быть в Худфонде.
— Где?
— Буду там, пожалуй, в начале или в конце следующей недели.
