В доме у писателя пели его внуки — крошечная внучка в венке и расшитом сарафанчике и внук в белой рубашке и темном галстуке. Им тоже подпевали, но очень бережно, чтобы все время они вели мелодию.
Стола не было, сидели вдоль стен на самодельных лавках. Обносили национальными кушаньями, домашним пивом, желающие могли налить чего покрепче. Было уютно, я думал, чего мне недостает. Видимо, какой-то степени безалаберности и того состояния раскованности, при котором не думаешь, что сказать и как поймут. Ощущение напряженности все-таки было. Вместе с тем я видел, что хозяева рады, что нам нравится, — сами они друг с другом были почтительны без фамильярности, уважительны без угодливости, все чаще говорили на латышском и смеялись.
Прощались при восшедшей луне.
* * *
В автобусе латыши снова пели. А так как за эти дни мы часто слышали их песни, особенно «Вей, ветерок», то подтягивали все уверенней и въехали в вечернюю Ригу, спевшись окончательно.
У гостиницы продавали цветы. Холодало, и, видимо, боясь, что прихватит лепестки, женщины окружали цветы прозрачным целлофаном, а внутрь ставили маленькую Саечку.
Интересно, что долгая дорога нас не утомила, но протрясла нарядно. Решили что-нибудь съесть и выпить по стакану сухого холодного вина. Была почти полночь, но нам сказали, что в подвале гостиницы ресторан работает до двух ночи. Я вызвался сходить, опустился на лифте и… был повернут от дверей. Не один я был такой, много желающих рвалось в двери, откуда вырывался дым и гремела музыка. Досадуя и злясь на себя, я прибегнул к международному языку подкупа, но швейцар — то ли видывал купюры покрупней, то ли был не в духе — не пустил.
Из лифта навстречу мне ловко вывернулся молодой лысоватый мужчина в форме работника ресторана. Я остановил его и изложил просьбу. «С собой не полагается, займите очередь». — «Я не один, с товарищем». — «Пусть и он спустятся». Тут вдруг я, почему, не знаю, сказал: «Это важная птица. Я при нем секретарь. Это представитель японской фирмы «Тойота». Как я ему объясню, что в Риге нельзя купить кусок сыра и бутылку вина?» — «И все-таки правило есть правило». И мужчина быстро обогнул меня и скрылся.
«И плевать», — раздраженно думал я. Поднявшись, я так и сказал Толе, что не сдохнем, что унижаться противно.
Толя прогулялся по номеру, подергал за шнур жалюзи и вдруг решительно спросил:
— Значит, я представитель фирмы «Тойота»?
— Не прошибло.
— Прошибет! — бойцовски сказал Толя. Подтянул расслабленный галстук, надел купленный в «Березке» пиджак. — Не знаю, как ты, но я свою роль сыграю. Переводи по своему усмотрению. Дело не в вине. Дело в дружбе народов! Что это такое? Из Страны восходящего солнца, между прочим.
Я засмеялся, и мы отправились. О, Толя оказался актером высокого класса. Перед швейцаром он хлопнул себя по карманам, будто ища сигареты, и требовательно посмотрел на меня. Увы, сигарет и у меня не было. Указывая на дверь ресторана, я что-то вякнул, что должно было означать по-японски: «Там купим». И мы прошли мимо отскочившего в поклоне швейцара. Толя даже (делал жест, будто шарит в кармане, но вынул руку пустой и что-то резко сказал мне.
— Господин Накамура, — перевел я швейцару, — боится оскорбить ваше достоинство чаевыми.
— Хай-хай, — одобрил Толя, входя в зал и надменно озирая собравшихся.
Мы вошли в период тишины, когда оркестранты ужинали, точнее сказать, полуночничали. Все столики дымились сигаретным туманом, народу было битком.
О, я вдруг увидел за стойкой того молодого лысоватого мужчину.
— Стой тут, — велел я, подошел к бармену и, кивнув на Толю, поставил бармена перед фактом.
И что? Нашлось, нашлось нам место по эту сторону стойки, место отличное, с краю, чуть отдельно от зала.
— О, «Тойота»! — воскликнул бармен.
Толя, слегка оскалясь в его направлении, сердито что-то сказал, видимо по-корейски.
— Спрашивает, откуда вы знаете его фирму. Пришлось сказать, что мы знакомы. Ты уж, дружочек, постарайся. Меня-то можно было выпинать, но подрывать экономику нам никто не позволит.
— О чем говорить! — всплеснул бармен руками.
Явилось меню, напечатанное на трех языках, и я готовился «перевести» его «господину Накамуре», но он шевельнул мизинцем, отторгая порыв.
Пришлось сказать:
— Господин Накамура доверяет вашему вкусу. Ночной прибалтийской кухни он еще не пробовал. Сделай пару коктейлей. Лед отдельно. Рыбы, ветчины… — Повернувшись к Толе, я изготовился выслушать еще указания, но «господин Накамура» уже надулся и смотрел в зал.
Вернулся оркестр, стало легче играть наши роли. То есть мы говорили по-русски, но в шуме нельзя было нас услышать.
В зале шло беснование. Юноши были как один — в джинсах, в куртках с надписями на спине. У кого был призыв вступать в американскую армию, у кого реклама какого-то штата: Техас, Аризона, Монтана, Нью-Орлеан, Нью-Джерси… Девицы описанию не поддавались, но классификации легко подлежали: группа в брюках, группа в мини, группа в макси. Это ниже пояса. Выше пояса наблюдалось большее разнообразие: кофты, открытые, закрытые, прозрачные, блестящие, всякие. Лица были разные, но с единой отметиной — из крашеных ртов торчали сигареты. Все это тряслось и ликовало.
— Поверил, — весело сказал я.
— Понаблюдай, — сказал Толя, — понаблюдай за барменом. Как ты считаешь, что он собой представляет? Кто он по национальности?
— Буфетчик?
И мы тут оба задумались. Латыша от русского, русского от татарина, татарина от финна мы могли отличить. Но тут был особый случай, не было в данном человеке из обслуги национальных признаков. Сверхранняя плешивость могла говорить не обязательно о пороках, но и о болезни, услужливость легко могла быть отнесена к профессиональным навыкам, к «господину Накамуре», словом, это был человек без национальности, но энергичный, надо сказать, человек. Он, четко обслужив сидящих перед ним на высоких сиденьях, со стороны глядя — почти как на кольях, посетителей, бежал к нам и все подъезжал к «господину Накамуре».
— Спроси его, — сказал мне Толя на ухо, — у него что, «тойота»? Или «мерседес»?
Я «перевел».
— О, только «Сони», только «Сони», это единственная фирма, которая меня осчастливила.
— Хорошо, что мы не в Грузии, — повернувшись, сказал я Толе, — там бы тебя без «тойоты» не выпустили.
Официант предложил Толе сигарету, которую тот отверг, показав на кубинскую сигару, и настолько умело расправился с нею, что я вновь подивился. Официант высек огонь из блестящей зажигалки в виде русалки, у которой зажигались волосы, я чуть было не попросил посмотреть, но Толя, прикурив, вновь сощурился на зал, а официант спросил меня:
— Это трудно — попасть в фирму на работу?
— Во-первых, я же не в фирме, я — наш человек. Ну фирма, не совру, подбрасывает. Сейчас, например, он заплатит, а так я на содержании в другом месте. А как попал? Ну, это длинная песня. А вкратце… Кончил МГИМО, международных отношений, послали в Суматру и Яву. Холостого не посылали, женился без любви в последний день перед самолетом. А там влюбился. В бананово-лимонном Сингапуре. Танцовщица из Гонконга. Фигурка! Точеная, — сказал я, не надрываясь в поисках сравнений. — В танце — змея. Был молодой, кровь кипит, то-се. Тут следствие неосторожной любви…
— Ребенок? — пожал плечами бармен. — Ну уж с этим у них должно быть налажено. У нас и то…
— А страсть? Все могут наладить бесстрастные. А ведь так любить, как любит наша кровь, уже давно никто не может. Надеялся, что хоть ребенок будет в нее, мало ли кто по Сингапуру ходит. Одних китайцев по статистике полтора миллиона. Но нет, перебила наша северная кровь. Весь в меня. От алиментов не отвертишься. Его в детдом, меня на понижение, к нему. Как вспомню малыша — плачу.
Бармену надо было осмыслить услышанное, он налил и себе.
— А там-то, у нее-то на работе, как она? У нас бы у Милки что случилось, ее бы выставили, тут желающих на ее место, даже на Западе такой конкуренции нет. Милка у нас выступает, сейчас, скоро.
