Сатин опережен. Ход уже сделан.

Не чувствуя под собой ног, не ощущая опоры, Холовора полетел на землю, врезавшись в траву омертвевшим плечом. Сглотнул горечь рвоты. В голове не шумело, все звуки стихли, кажется, он оглох. Телом завладевал новый противник – леденящий холод. Обожженные внутренности индевели. Замерзшие пальцы отыскали глубокую рану немногим выше живота, накрыли разорванное пятно в рубашке. Что-то теплое…

Влажная липкая паутина прочно окутала тело, паутина из крови. Запах загасил аромат леса: песчаной насыпи, коры, молодых листьев. Этого больше нет, есть только давящая, сковывающая ночь. Чернота. Она ворвалась в его тело, притупив чувства и оставив ему огонь и боль.

Силуэт мелькнул в просвете между деревьями, и Сатин увидел длинное окровавленное лезвие. Залитое его кровью. После такого количества ран никто не выживет. Вероятно, на это и рассчитывал напавший. Безымянный. Чья-то пешка.

А теперь Сатин умрет. Это всё, что ему остается.

Больно…

Безымянный смотрел на него без улыбки, вытирая нос окровавленным запястьем.

Тело вздрагивало само по себе, можно было почувствовать, как скользят внутренности под ладонью.

Он перестал моргать, он осознал, что уже давно не дышит, и сделал глоток кислорода, скрутившего горло в судороге.

Скоро, скоро…

Осталось совсем немного. Потерпеть… эту боль.

Безымянный скрылся, растворился в темноте, оставив за собой горестное ощущение ужаса.

Онемевшими руками перебирая по земле, Сатин протащил своё тело между корнями деревьев. Пальцы в засыхающей крови, пальцы, по которым текла свежая кровь, вонзались в землю. Ничтожно медленно продвигаясь, и оставляя за собой кровавые пятна, Сатин уползал в лес. Неважно куда. Не имеет значения как далеко. На много его все равно не хватит. Ребра расширялись при каждом движении, натягивая искромсанную кожу, и во рту собиралась кровь. Чудилось, будто легкий ночной ветерок свистит между ребер. Спина была покрыта сплошной коркой из крови и ткани. На одном колене, помогая себе руками, то и дело приникая к земле, мужчина отдалялся от места своего убийства, своей смерти.

Ногти царапали землю, пот разъедал глаза… Порция крови за вздох.

Повалился на руки. Рядом росло дерево, и Сатин попытался приподняться в последний раз. Тяжелые ноги не сдвинуть. Сделав рывок вперед, ударился плечом о ствол. Привалился к коре, одно усилие и опрокинулся на спину.

Он смотрел вверх. Внутренний холод нарастал, и дрожь не прекращалась. По лицу струился пот, но тело трясло от холода.

Вспомнилась Рабия. Вдвоем они сидели на ветке дерева у поля. Местные дети прозвали их женихом и невестой. Деревенская девочка и городской мальчик. Но в этот раз ветка под ним подломилась.

Его уже пытались убить, однажды он пытался убить себя сам, хотел утопиться в озере, такой же душной черной ночью.

Вспомнил, как Тео бросился к нему в больнице, со слезами на глазах. Ребячество, но приятно. Жаль оставлять одного… Не хочется засыпать. Жаль…

Грудь едва заметно поднималась и опускалась. Постепенно вздохи сделались редкими и неглубокими.

Богатство, слава, признание, любовь публики… он всего этого добился, пускай, и не без чужой помощи. У него чудесные дети, чудесные, что бы там ни было… Он любим, по-настоящему любим. Он любил замечательную женщину, он до сих пор её любит.

Глоток воздуха, мелкий, незначительный.

В нём нуждаются, он нужен кому-то… у него нет причин ненавидеть этот мир. Это мир – самое лучшее, что у него есть.

Грудь снова опустилась. Сатин слабо пошевелился, и ребра пронзила острая боль.

Опаловые небеса проглотят его душу.

Жаль… Не успел сказать Тео, сколько мальчишка значил для него. Уже никакой разницы.

Другим он нужен был для чего-то – Михаилу, родителям, поклонникам, всему этому полубезумному миру, – один лишь Тео любил его бескорыстно.

Дыхание стало неразличимым.

Как поздно… Глубокая ночь.

Не нужно дышать.

Кровь продолжала вытекать, сочиться из уголков рта.

Он перестал дышать, только смотрел куда-то в поднебесье.

Как же он устал… Сердце так тяжело колотится…

В правый глаз затекла струйка крови, застлав зрение мутной пеленой.

Шелест, почти неслышный, как вечерняя молитва.

Здесь в лесу… всё смешалось.

И за зимой не следует…

Весна…

========== Глава IX. Гонолулу ==========

Больно смотреть наверх - небо изранено звёздами

И я не могу успокоить вздрагивающий воздух

Мне не остановить кровотеченье заката

Так что пообещай мне, что будешь со мною рядом

Если вдруг взрывная волна

Оборвёт наши сны, зачеркнёт наши планы

Что, если я не успею сказать

Тебе о самом главном

(Flёur – Взрывная волна)

С воды, сверкающей в лучах послеполуденного солнца, доносились крики и громкий смех. Сладкий, рокочущий в траве ветер стелился по белому песку, обдувая ноги. Необъятно-глубокое небо, налитое сапфировой синевой, с редкими всплесками бледных облаков, доносило голоса морских птиц.

Маю сидел в шезлонге, составляя компанию своей тёте, полулежащей в соседнем шезлонге. Под огромной, широкополой шляпой её круглое лицо в черных очках на поллица изредка принимало недовольное выражение. Конечно же, из-за племянника. А мальчик между тем вёл подсчет девушкам, которые подходили к нему знакомиться и получали от ворот поворот. Пока Тахоми покрывалась загаром, Маю мучился от осознания собственной бесполезности, а точнее говоря, от безделья.

Весна на пляжах Гонолулу напоминала о жарких днях Нагасаки, о ласковой зиме.

Саёри тоже был здесь. Они с Тахоми решили взять недолгий отпуск, чтобы тётя могла вдоволь насладиться солнцем, – как будто в Нагасаки было мало солнца? – которое благоприятно влияло на беременность. Особенно, если беременность первая. Молодым людям предоставили этот отпуск, но Саёри по-прежнему продолжал рисовать, а тётя, несмотря на обилие витамина Д, не становилась счастливее.

– Маю, ну почему такое кислое лицо? Мы так часто бываем на Гавайях? – не получив ответа, женщина снова погрузилась в раздумья. Глаза за стеклами очков закрылись, после чего она устремила взгляд на ребят, играющих в волейбол. – Сходил бы ты поиграл с ними, – предложила она невозмутимо.

– Блеск! Игра с мячом. Я и мяч… Ты же знаешь, как мяч любит вышибать меня из игры, – протянул мальчик и выразительно взглянул на японку. Тема была закрыта.

Спустя минуты три Маю сказал:

– Если бы Фрэя была здесь, она точно бы согласилась.

Поначалу Тахоми старательно изображала, что не расслышала его слов, но стервозность дала о себе знать, и женщина добавила всё тем же спокойным низким голосом:

– Маю, успокойся, ладно. Если Фрэе так понравилось на Хоккайдо – я её дёргать не буду. В этом году она сдавала очень сложные экзамены. Ты вот отдыхаешь, пускай, и твоя сестра расслабится. А если ты соскучился – позвони.

– Никто не отвечает.

– И я её хорошо понимаю. Кто захочет, чтобы его всю жизнь дёргали? Твоя сестра – свободный человек и может распоряжаться своим временем, как ей заблагорассудится.

– Моя сестра не дура! Ты говоришь это так, словно Фрэя спятила! Или влезла во что-то темное!

– Даже не догадываюсь, что ты подразумеваешь под словом «темное». Я сказала только, что не собираюсь держать племянницу взаперти. Она – молодая девушка…

– Да ладно?

– …у нас уже были разногласия из-за того, что я препятствовала её свободе. Я не хочу, чтобы они повторились, – прибавила японка, пропустив мимо ушей его реплику.

Сатин сказал, что Фрэя с ним. Но где? Может ведь такое быть, что они уже улетели с Хоккайдо? Как же хотелось их увидеть! Он бы сам поехал их встречать, но только не знал куда! Конспираторы!

Маю улегся в шезлонге, вытягивая ноги. Голову припекало, и всё, что он мог сделать, – прикрывать макушку рукой. Веснушки, которые не сошли до сих пор, теперь яростно проявили себя. Странно, но на лице их было меньше всего. А пока что светлая кожа оттаивала и наливалась роскошным медовым загаром. Волосы не высвечивались, как им полагалось, а наоборот принимали густой насыщенный цвет. Эти изменения Маю начал подмечать совсем недавно. И это ему нравилось. Похоже, что так действовало на него гавайское солнце.