— Никаких но! Ламберто, ну не будь эгоистом. Мы с тобой ждали друг друга двадцать пять лет. Ты хочешь, чтобы Данте с Эстеллой постигла та же участь? — Йоланда заискивающе заглянула ему в лицо. Несмотря на мягкий характер и нежный голосок, стоять на своём она умела не хуже, чем Данте.

— Нет, но... — совсем растерялся Ламберто. — Я полагал, что Эстелла страдает из-за смерти Маурисио, — честно признался он. — Я думал, их отношения с Данте — пройденный этап. Я хотел помочь Эстелле, даже упрашивал отца не запрещать ей работу в салоне мод. Как же так?

— Какие вы мужчины всё-таки слепцы! Не видите дальше своего носа. Они же любят друг друга с детства! Они много страдали, они ждали этого счастья. Так же, как мы. Или ты считаешь, милый, что мы заслужили наше счастье, а они нет?

— Разумеется нет! Я так не считаю! — запротестовал Ламберто. — Я очень хочу, чтобы Данте и Эстелла были счастливы.

— Вот и прекрасно! — обрадовалась Йоланда. — Лучшее, что можно сделать, — оставить их в покое. Пусть они наслаждаются своей любовью.

— Йоланда, ну а как же репутация?

— Ох, как вы мне все надоели со своей репутацией! — с укором вздохнула она.

— Милая, но это не моя прихоть, — оправдывался Ламберто. — Мы с отцом занимаем слишком высокие должности при дворе. Поэтому скелеты и тайны этого дома от общества надо скрыть. Никто же не запрещает этим двоим оболтусам любить друг друга, но это нельзя выставлять напоказ. Надо потерпеть до окончания траура. Вдова может выйти замуж и во второй раз, и в третий, и в десятый, но всё должно быть по правилам.

— Мы с ними это обсудим, — пошла на встречу Йоланда. — Мы их уговорим повременить с публичным проявлением своих чувств. Но ни мы, ни твой отец не вправе их разлучать. Любовь всегда в приоритете.

Крыть Ламберто было нечем, и он сдался на милость победителей.

Два года минули как по волшебству. Хотя о волшебстве во дворце Фонтанарес де Арнау старались не вспоминать — чересчур болезненными были эти воспоминания.

Данте, избегая прилюдного проявления своих магических навыков, скучал по дням, наполненным сказкой. Но без магии обойтись он не мог и не хотел — тайком ото всех одевался и причёсывался манипуляциями руками или щелчком пальцами переставлял мебель в комнате.

Всё же магия — его сущность. Он колдун и не может, не должен отказываться от этого дара. Магические способности в нём природные, они передались ему по наследству. А вот перстня теперь не было. Данте не расстраивался, но иногда думал: жаль, что он больше не может читать мысли.

В последующие годы Данте много размышлял о своей жизни, вспоминая её радостные и печальные моменты, самые страшные, самые счастливые, самые больные. Магия всегда приходила к нему на помощь, своеобразно, но... Был бы он сейчас жив без неё? Навряд-ли. Всё-таки магия — не проклятие, это дар судьбы. Так же, как любовь Эстеллы. И он должен научиться принимать себя таким, какой он есть. Да, это тяжело — отличаться ото всех, но... у него есть своё мнение, он никогда не пойдёт за стадом, как покорная овца, а выберет свой путь, тот, что подскажут ему разум и душа. Надо лишь научиться жить без оглядки на чужое мнение.

Единственным волшебным артефактом, что остался у Данте, был меч. Не зная, куда его приспособить, он повесил его в спальне как картину, и, глядя на него, изредка ностальгировал по прежним временам.

Эстеллу это немало позабавило — иногда Данте вёл себя по-дурацки, но его заскоки ей даже нравились. Хоть Данте и возмущался тем, что светские правила вынуждают Эстеллу разыгрывать убитую горем вдову, ему пришлось смириться — только так дедушка Лусиано согласился закрыть глаза на их отношения. Ночи Данте с Эстеллой проводили вместе, но днём на людях изображали холодную учтивость. Это тихое счастье украдкой, тем не менее, вытащило Данте из его панциря нелюдимого мизантропа, куда закрывался он с тех пор, как себя помнил.

Но забыть всё оказалось непросто. Данте снились кошмары, и он просыпался в холодном поту, видя себя то в тюрьме среди крыс, то в Жёлтом доме на цепи, откуда спасся, чудом обернувшись в лисёнка Мио; то вспоминая страшные пытки, которым подвергали его Салазар и Маурисио. Он со скрипом выносил галстуки, банты и украшения на шее — они его душили, доводили до бешенства и слёз, напоминая о пережитом. Но время текло, как вода в реке, его было не удержать, не остановить, и боль мало-помалу притупилась. Кошмары посещали юношу всё реже, уступая место снам иного характера: нежным грёзам о парящих в облаках лошадях да туманных замках, плавающих среди огромных, как арбузы, звёзд.

Эстелла была ласкова и внимательна к Данте, выслушивая его страхи, беды и жалобы, что ночами он шептал ей на ушко. Она целовала его в губы, расчёсывала ему волосы, убеждая, что всё будет хорошо. Главное — они есть друг у друга. И её звонкий голосок, улыбка, прикосновения, медленно, но верно излечивали его душу, действуя как целительный бальзам. Раны затягивались, сначала грубо, рубцами, изредка побаливая, но потом рубцы рассасывались и Данте уже не вздрагивал от громких выкриков, не слышал голоса, не путал даты, имена, события и даже перестал бояться зеркал. Отражение там снова появилось, а Салазар не подавал признаков жизни, и Данте, в конце концов, перестал ожидать новой катастрофы. Он учился быть счастливым, улыбаться, радоваться жизни, общаться с людьми и видеть в них что-то хорошее. Эстелла учила его манерам: как одеваться, как говорить, как вести себя за столом. Однажды Данте сломал в ней оковы, стереотипы, заложенные обществом и церковью, вбитые с детства, вытащил из неё то, что пряталось в её душе. Научил её быть самой собой, впустил её в свою жизнь. И теперь Эстелла хотела ввести Данте в ту жизнь, к которой привыкла она с рождения. Конечно, Ламберто и Лусиано уже натаскали Данте по части манер и поведения, но он не уловил их сути. Данте играл в аристократа, следуя правилам, что ему диктовали, играл умело, но душой он всегда был далеко. И Эстелла пыталась объяснить ему вещи, свойственные и ей, привнести некий лоск, чтобы любой жест или слово Данте были не маской, а частью его характера, его сущностью. Делала она это не столько для самого Данте, сколько для себя. Как и в её возлюбленном, в Эстелле жило тщеславие, проявляясь временами. Когда закончится дурацкий траур, она выйдет с Данте в свет, представив его как нового мужа, и она хочет, чтобы вся округа умерла от зависти. Утереть бы носы всяким Мендисабалям и иже с ними!

Последние всё таили злость на несостоявшуюся родню, и Лусиано был вынужден продать акции Национального банка. Но напоследок отомстил, найдя крайне вредного покупателя — герцога Григорио Эдельмейса — очень богатого старикашку, въедливого как комар. Теперь, стояло акционерам Национального банка устроить собрание, как на него являлся Эдельмейс и доводил до ручки всех: то ему не нравился зал заседаний и он требовал перекрасить стены в другой цвет; то его не устраивала форма стола и он возмущался, почему тот круглый, а не овальный, да и ножки, где это видано! — не деревянные, а кованые. Потом Эдельмейс стал верещать, что акционеры хотят его отравить, и, когда ему подносили чай или кофе, заставлял кого-нибудь сделать глоток из его чашки. А если ему не нравился чей-то взгляд, он закатывал скандал прямо в банке, раскидывая мебель пинками.

Браулио Мендисабаль нервно общипывал себе бакенбарды, мечтая избавиться от этой напасти, но сеньор Эдельмейс уходить из банка не собирался, чувствуя себя как рыба в воде среди людей, которых он жутко бесил. А Лусиано только ручки потирал — Эдельмейс, хоть и был невыносим, но заплатил за акции щедро.

Эстелла же, обретя личное счастье, стала и к людям относиться мягче и лояльней, и, в конце концов, помирилась и с Бертой, от которой получала новости из Ферре де Кастильо. Новостей этих было немного, но справочное бюро по имени «Берта» работало без сбоев.

Послания бабушки скрашивали однообразное существование Эстеллы — из-за траура она выпала из жизни: теперь не было ни балов, ни театров, ни её знаменитых пятниц. Она смертельно скучала, вынужденная разыгрывать безутешную вдову. Отвлекали её лишь салон моды, любовь Данте и бабушкины письма, длина которых частенько превышала все допустимые пределы.