– А пробовал?

– Нет.

– А гей-порно?

– Чёрт, не провоцируй… вот ты про по-о-орно говоришь, а я про баб думаю.

(Ещё через час)

– Что сто-о-оишь, кача-а-аясь…

– Заткнись, – Джек уже ржал, держась за живот, – не… не-у-э-у-э могу я… это вот…

– Давай, давай, – Арсений подполз на заднице поближе и облапил подпольщика за плечи. – Сможешь. Подпевай.

– Чито… сто… чё там?

– Качаясь стоит, – Арсений торопливо отхлебнул из стремительно пустеющей бутыли и продолжил, – то-о-онкая-а-а… ряби-и-и… blua…

– Да иди ты, – Джек отобрал у него бутыль и тоже щедро глотнул, – не буду я ваши рябибли петь.

– Не рябибля, а эта… фоль-клор.

– И его не буду.

Рука Арсеня с его плеч медленно перебиралась к талии.

– Давай, давай… ря-я-ябии-и-бля-я-я…

– Иди нахер…

Арсений прижал его к себе.

– Пой. – Резко развернул к себе лицо подпольщика.

– Не буду, – тот нахмурился. – А-с-с-стань.

(Через десять минут)

– Арсень, заморозишь… зад. И пере…. Пе-ре…

– Яйца, – хмуро подсказал Арсений, сидящий в другом углу подвала. – Их.

– Да пох.

– Мне и тут уд… у-доб-но.

– Как хошь, – сидящий в отсветах печи подпольщик с сожалением окинул взглядом плескающийся на дне бутылки спирт. – Ты… как? Я чёт… не хочу бош-ше…

– Я хочу, – тихо пробубнил себе под нос Арсений, – только вот не спирт.

В своей комнате он не мог уснуть. Вроде и переволновался за день не меньше Джека – Зак здорово их напугал, – и устал со всей беготнёй, да и спирт, пусть и разбавленный, должен был…

Должен.

Арсений перевернулся на спину, уставившись в потолок.

Нет, с ним мне ничего не светит. Ни-че-го. Давай, смирись. Эта лапушка не для…

О-чё-о-орт…

Память, явно издеваясь, подкинула парочку ярких кадров с их сегодняшних посиделок.

Что, не хочешь идти разумным путём? Ну и твои проблемы. Умываю руки, слышишь?

Я страдать не нанимался.

Немного протрезвев, Арсений снова отчаянно принялся за наброски. Извозюкал весь «альбом». Сначала рисовал Кукловода, искал лучшую композицию. Надолго его не хватило. Рванул новый лист, хлопнул перед собой...

Штрихи ложились чёткие, точные, грубо фактурные, создавая на двумерном листе вполне реальный, действительный объём. В этот раз он рисовал на обзоре камеры. В рисунке ничего такого не было.

Подвал, отсветы пламени из приоткрытой дверцы печи. Составленные в ряд, около, ящики. Один раз он видел, как глава Подполья ночевал вот так, лёжа на ящиках у печки и накрывшись старой курткой.

Но это в реале… Карандаш своевольничал. Старые куртки ему рисовать не казалось необходимым.

Рубашка расстёгнута, привычной майки под ней нет, только тени, очерчивающие рельеф мышц. Ремень джинсов тоже расстёгнут, но это уж… совсем поэтическая вольность.

Арсений замер на миг, и быстро, в четыре индекса, мягким карандашом набросал складки сползшей с подпольщика куртки.

Непогрешима будь, истина…

Отвернувшись – так лучше видна линия шеи и выступом – ключицы; рука свешивается с края ящика, полусогнутыми пальцами касаясь пола. У них, у самых этих пальцев, горлышко опустевшей бутылки. Вторая рука покоится на бедре согнутой ноги.

Резко, уже в полузабытьи истошного чирканья – тени глубже, зримее, рефлексы, отсветы пламени – поверх штрихов простым карандашом – мазками оранжевого акварельного и вовсе не предназначенного для этого карандаша, оставляющего ярко-огненной россыпью мягкий грифель…

Хватит…

Арсений захлопнул альбом. С минуту сидел, тяжело дыша, уставившись невидящим взглядом в картину особняка на стене. В себя его привела пробежавшая по картине мышь.

Он снова осторожно раскрыл альбом. Мотнул головой.

Мало того, что получилось действительно хорошо, на каком-то моменте Арсений понял, что теряет контроль.

Быстро поднялся, закинул на плечо проходильную сумку. Альбом прихватил с собой.

В гостиной в этот час никого не было. По крайней мере, так сначала показалось, пока прикрывал за собой дверь. Камин ещё горел. За стенами – почему слышней, чем в коридоре? – шумел октябрьский ветер; этот шум сливался с гулом пламени. У камина сидел нахохлившийся Зак.

На открывшуюся дверь он обернулся, шмыгнул носом и снова принялся смотреть на пламя.

– Ты чего это? – Арсений подошёл, сел рядом с мальчишкой, отодвинув поддон с дровами. – Тебе же Джим ходить запретил.

– Так я допрыгал, – вполголоса сказал малолетка. – На одной ноге. Я теперь так по дому прыгаю, не сидеть же.

– Ну смотри, снова не попадись. – Арсений сцепил пальцы на колене и тоже стал смотреть на огонь. – Ты нас сегодня здорово перепугал.

Шмыганье стало громче.

– Не надо, – совсем уж тихо попросил Закери, уткнувшись подбородком в скрещенные на поджатых коленках руки. – Мне так дома говорили обычно.

– Не буду.

Арсений швырнул альбом в огонь. Языки, синея, облизали бумагу по краю, затем, словно решившись, принялись вгрызаться оранжевым, пожирать белые листы.

– Это же твой альбом, – Зак взял кочергу, как будто думая, что он опомнится и попросит вытащить бумагу.

– А он изрисовался, – отозвался Арсений, смутно надеясь, что со сгоревшими листами уйдёт и наваждение. В воображении уже не рисунок – он сам нависает над спящим подпольщиком, уперев ладони в доски ящика у его головы, закрыв глаза, целует в шею, скользит по слегка влажной коже губами, изредка, как милость, позволяя себе касаться языком. Вдыхает глубоко, жадно, медленно его запах с острой примесью алкоголя и жжёной проводки почему?.. и так, по ощущениям и на запах, рисует уже за закрытыми веками…

– А не жалко? – спрашивает Зак, вырывая его из душного бреда.

– А?.. – он вздрагивает. Потом отводит взгляд от пламени. – Да нет… Не жалко. Времени много, ещё нарисую.

Мальчишка поджимает губы. Секунду ещё в нём заметна какая-то внутренняя борьба, затем он решительно кидает в огонь сложенный вчетверо листок.

– А это что?

– Это… – Зак мнётся. – Ну… письмо.

И снова утыкается подбородком в перекрестье рук. Арсений смотрит, как листок обращается в хлопья пепла. И так ясно, что письмо было кому-то из родных. Может, всем разом.

Мудила я, вот как есть, без примесей. Пацан домой хочет, а у меня из всех желаний – оттрахать его мастера.

Вот же ж чёрт…

– Только никому не говори, – Закери резко вскидывает подбородок, отворачивается. – Скажешь, я… я… я придумаю что-нибудь, вот увидишь!

– Могила, – заверяет Арсений, щурясь на пламя. И не говорит, что три раза заставал здесь ночью за таким же занятием взрослых. Только их письма были куда длиннее.

Последний, когда он видел, в огонь отправилась целая школьная тетрадка.

И зачем пишут?

Шаря фонариком по лестнице, Арсений поднялся на третий этаж. С таким началом ночи уснуть не светило, мысли совсем уж скатывались в бред. И он решил наведаться в библиотеку, куда Кукловод ещё не давал ему разрешения ходить. Обычные комнаты давно уже приелись – и ночь (как-то на скорость проходили с Джеком гостиную при свете камина ночью, потом кухню с одной зажигалкой), и тайник с ускоренным в два раза течением времени, про слова и тени упоминать нечего; дошёл уже до того, что во время испытаний зевал и разглядывал потолок. А тут – новая комната, ночь, садящийся фонарик, отсутствие разрешения. Лучше не придумаешь, чтобы выкинуть из головы лишние мысли.

Тихонько открыв дверь, Арсений просунул голову в щель. Луч фонарика, шаря, перетекал с предмета на предмет. Камин (угли догорают, света почти нет), портрет (местный, примерно XIX век), журнальный столик в окружении уютных диванчиков, и следом, за всем этим – возвышающиеся стеллажи с книгами. До самого не низкого потолка. Нижний ярус, лестница, верхний ярус. В другую сторону от камина – то же самое.

Арсений тихо присвистнул, заходя внутрь, по привычке просунул пальцы под скобу, осторожно – рывком шипы втыкались куда сильнее – потянул дверь. Не помогло. В ладонь даже сквозь плотные слои бинта впился с десяток здоровенных шипов. В двери щёлкнул механизм, закрывая его в комнате. На таймере высветилось 3:00.