– Тогда иди сюда, – Кукловод похлопал по ручке своего кресла.

Арсень двинулся в его сторону. При этом он достаточно ловко обошёл нагромождения табуреток с инструментами для живописи и мольберт.

Шуршание и стук – с его плеча соскальзывает на пол сумка. Перо вольготно располагается на подлокотнике, закидывает ногу на ногу. Он ещё горячий, волосы, скорей всего, слегка влажные. От него веет силой и бешеной энергией.

– На месте, – констатирует Арсень слегка насмешливым тоном. – Каковы будут дальнейшие распоряжения?

Кукловод пожимает плечами. Какая разница, что делать? Вот он, рядом, его тепло ощущается почти всей левой стороной тела. Но тут вспоминается картина: гостиная, старший Файрвуд сидит в кресле, а Арсень рядом, на подлокотнике, обнимает его.

Рука почти непроизвольно притягивает подпольщика к себе, ближе, ложится на поясницу, утверждая право обладания. Это его художник. Его Перо, а не Файрвуда. И только он имеет право обращаться с ним так.

В темноте глаза чуть сузились, рука, оставшаяся лежать на подлокотнике, хищно вцепилась пальцами в твёрдое дерево.

Моё Перо. Моё. Никаких Файрвудов, хватит. Перо будет только моим. Нужно запретить ему видеться с Джимом.

Вслух же приказывает:

– Просто сиди.

Арсень напрягается всего на какой-то миг – словно обращается в пружину; но тут же полностью расслабляется. Его рука ложится на плечи.

– Так удобнее, – поясняет спокойно. – Не мешаю?

– Не мешаешь.

Теперь к запахам масла и старых бумаг примешивается запах Пера. Живой, яркий: немного пота, металла и солнца, от бинтов пахнет дезинфекцией и кровью. Не удержавшись, Кукловод поворачивает голову в сторону лежащей на его плече кисти и втягивает в себя воздух. Правда, есть ещё запах Файрвуда. Он чужероден, будто фальшивая нота в идеально выверенном произведении.

Но он выветрится, испарится. Исчезнет. Будто бы не было.

– В темноте, – начинает медленно, – чувствуешь себя гораздо свободнее. Темнота даже на коже ощущается иначе.

– Любишь темноту? – всё с тем же спокойствием интересуется Арсень. Сейчас он похож на расслабленно отдыхающего зверя.

– Было бы странно спрашивать у рыбы, любит ли она воду, – Кукловод тихо усмехается. – На свету легче работать. А дышать – в темноте. Темнота обволакивает тебя, поглощает, проникает вовнутрь и становится твоей частью.

Тени в углах подрагивают, как бы соглашаясь с его словами. Но Кукловод и так это знал. Ему не нужно спрашивать, чтобы узнать их мнение – они думают одинаково.

– В темноте остаёшься наедине с собой, – медленно произнёс Перо. – Темнота проявляет страхи. Выходит, ты ничего не боишься.

– Себя я уж точно не боюсь, – провести носом по плечу Арсеня, вдохнуть. – А ты, Арсень? Чего боишься ты?

– О, это вопрос сложный, – он с тихим хмыканьем откидывает голову на спинку кресла. – Не смерти точно. А вот… пожалуй, не успеть. Всегда хватаю жизнь всю, каждый момент, выпиваю его, опрокидываю до дна, чтобы не жалеть ни о чём. И представь, если однажды я не успею выпить какой-то момент до последней капли, и смерть прервёт меня на середине. Заставит уйти с осознанием того, что в покинутой мной жизни остался недопитый бокал очередного мгновения. Можно сказать, что это – мой страх.

– Достойный страх.

Вдохнув запах бинтов последний раз, Кукловод отпускает Арсеня.

– Включай свет. Пора работать.

Арсень взялся за картину яростно, почти вгрызаясь кистью в холст, с самую сущность его – и заодно Кукловода, рвал ткань реальности, слеплял обрывки маслом и вылепливал на холсте образ. А иногда его движения становились ласкающими, обволакивающими, и тогда Кукловод чувствовал кисть всем собой, как будто не на ткани – на нём писалась картина.

Но даже в них, в этих плавных движениях, била через край бешеная энергия, которую Арсень подчинял своей воле. В какой-то момент Кукловоду пришло на ум, что Перо врывается в холст сам, весь, всем своим существом посредством обычных кистей и шпателей.

Он пишет меня, но там будет и он. Сам, в моих руках. Сам захотел, я не заставлял его строить композицию так.

Сам…

Кукловоду нравилось. Привык позировать, и теперь можно было не думать о руках, о выражении лица, можно было смотреть на Арсеня, отслеживать взглядом каждое его движение, чтобы не упустить ничего. Ничего из того, что и так принадлежит ему.

А ещё можно было думать. Планировать, каким образом отвлекать Алису, контролировать Мэтта, и как не дать Биллу раскопать прошлое Джона.

– Арсень, – произнёс Кукловод после обдумывания последнего пункта.

Арсень не среагировал – писал. Пришлось произнести его имя ещё несколько раз, чтобы обратить на себя его внимание.

– Объясни мне, почему ты помогаешь Биллу в расследовании.

– А, это… – он отложил кисть, рассеянно вытер руки подвернувшейся тряпкой и отошёл от картины на пять шагов, внимательно оглядев только что выписанный фрагмент. – Принцип выживания. К тому же, любопытство.

– Как ты можешь понимать, мне это расследование не нравится. – Кукловод внимательно наблюдал за его реакцией. – Так что успешным оно не будет. Мало ли способов помешать его продвижению. Как поживает твоё любопытство?

– Бьётся в конвульсиях, – Арсень коротко и злобно ему оскалился и снова вернулся к холсту. Кисть пошла стучать о натянутую ткань.

Арсень был разъярён тем, что его отвлекли. Это ощущалось и в бешеном прищуре, и в этом мимолётном полузверином оскале и вот теперь – в быстрых, энергичных движениях кистью.

Реакция радовала. Хотя от своего Пера Кукловод другого и не ожидал, особенно после того, как тот сознательно выбрал его – не Джона, а его.

Поэтому, удовлетворившись ответом, он замолчал и принялся наблюдать.

Пять часов Арсень рисовал без передышки. Отходил от холста ненадолго, впивался цепким взглядом – то в него, то в Кукловода, и снова принимался за работу.

Взгляд – бешеный, увлечённый, горящий. Кукловод наслаждался им – таким, это наслаждение рождало странное томление в груди, ударяло в голову. Как тогда, когда Арсень полуживой сидел у кровати, сражаясь с транквилизатором за каждую секунду осознанности, а по его руке из ножевой раны лилась будоражаще-алая кровь.

Около пяти утра, когда тени по углам разжижились, посветлели, а свет установленных для работы софитов начал блекнуть, Арсень отошёл от станка.

– Перерыв? – Кукловод с удовольствием размял затёкшие пальцы.

– Спать, если не возражаешь, – Арсень сунул рабочую кисть в банку и занялся завинчиванием тюбиков. Говорил через силу.

– Не возражаю. Отдыхай, я не стал убирать твой плед. – Кукловод, поднявшись с кресла, слегка покачался с носка на пятку – недавно открыл для себя этот способ разминки. – Тогда я принесу тебе еду и пойду работать.

– Да… и ведро моё не забудь. Личное ведро заслуженного художника особняка и прилегающих окрестностей… – еле слышно бормочет Перо. Доходит, пошатываясь, до дивана, и рушится на кожаную поверхность. Руки в пятнах краски нашаривают плед на спинке, бросают на себя как попало. Кажется, секунда проходит, а Арсень уже спит. Как есть, с комком пледа поверх себя.

Надо спросить, что он любит кроме корнишонов.

Пройдясь в последний раз взглядом по спящему Перу, Кукловод уходит.

Комментарий к 6 – 7 апреля Оbviously* (англ.) – очевидно

**Слова “шалфей” и “мудрец” в английском языке обозначаются одним словом “sage”.

====== 7 – 8 апреля ======

– Ты ведь уже не болен? – строго спрашивает Джим где-то в песочно-чёрном полумраке комнаты. Свет лампы такой душный, что дышать невозможно. Чудится, будто раскалённая вольфрамовая спираль несчастной шестидесятиваттовой лампочки напрямую перекачивает жар в его мозг, и от этого не избавиться, не разорвать связь.

– Я… не знаю.

И это правда. Он не может ответить ни да, ни нет.

В груди тяжко бухает разросшееся в несколько раз сердце. Давит на рёбра. Наваливается с каждым ударом комом горячей опухоли. От адской боли в этом воспалённом комке перехватывает дыхание.