– Тогда… – тёплые пальцы невесомо прошлись по его бинтам, – я тебя перевязываю, и переходим к практике. Согласен?

– Позвольте, какие могут быть возражения, профессор! – Арсений взмахнул чашкой, едва не расплескав из неё остатки содержимого. Отставил её на поднос, тут же не дал Джиму, тоже пристроившему свою чашку на тумбочке, дотянуться до сумки. Перехватил на полпути.

Джим слегка нахмурился. Будто бы даже недоверчиво.

– И что ты предлагаешь? – Спокойно, – перевязать тебя после?

– Во время, – мурлыкнул Арсений ему в ухо, тяня обратно на кровать. – Высший, так сказать, пилотаж.

– Нет уж, я не согласен мешать работу и личную жизнь. – Джим обнял его, слегка прикусил мочку уха. – Давай руки.

– И ноги ещё! – Арсений завозился, слегка отстраняясь, и без труда положил ногу на плечо Файрвуда. На растяжку он никогда не жаловался. – И ухо ещё могу, вот, всё равно ты его уже покусал. А хочешь – как в лучших романтических традициях, сердце отдам. Хочешь, мм? Тягайте скальпель из сумаря, доктор, прямо щас вырежу! Свежее, в хорошем состоянии. С неплохим пробегом.

– Сердце, да? – Джим куснул его ногу, потянулся за сумкой. – Да, не помешало бы. Но потом, когда выйдем и я на работу устроюсь. Условия для вырезания лучше будут.

Арсений снял ногу с его плеча и с хитрым прищуром поинтересовался:

– И как на вкус джинса пятилетней выдержки? – Ровно, впрочем, уселся, и руки на колени уложил.

– Не знаю, я не эксперт. Но мне не понравилось. – Джим привычными движениями достал из сумки перекись, мазь, бинты и ножницы. – Как-нибудь, для сравнения, попробую, может, десятилетнюю выдержку. Вдруг она лучше?

– Ну да, да, с большей степенью, так сказать, диффузии ткани с естественным ароматом её владельца и стиральным порошком… – Арсений покорно отдал свою руку в руки Файрвуда, хотя хотелось попросту завалить его на кровать и начать уже раздевать без всяких экзотических прелюдий в виде медицинской перевязки.

Однако всю перевязку сидел как паинька, только изредка тяжко вздыхая и так обозначая своё грустное положение в этом мире. Смотреть на Джима жалобно не работало – он уже пробовал.

А тот работал удивительно, зараза, спокойно. Отмочил бинты на обеих руках, отмыл кожу от крови, потом – перекись, мазь, бинт. Зато, закончив с этими медицинскими процедурами, Файрвуд сам повалил Арсения на кровать.

– Ну, фантазируй, – проговорил тихо, поблескивая тёмными глазами.

– Хм… – Арсений притянул его к себе, начиная поглаживать большими пальцами поясницу. – Это ты зря. У меня в голове щас нарисовалось, как мы валяемся в куриных перьях и обматываем друг друга туалетной бумагой. Вот тебе оно – надо?.. Я ж заржу.

– Можешь, – Джим кивнул. Тем временем его рука занималась застёжкой джинсов Арсения. – Но давай без этого. По крайней мере, часик.

– Ладно уж… Буду держаться.

Свет ламп высвечивает на стекле кровавый отпечаток ладони. В логове Кукловода беспорядок – вперемешку на полу лежит одежда, предметы быта, надкусанный бутерброд венчает холмик, получившийся из пледа. Криво повисла штора – оторвана пара крючков, плюс покосилась гардина. На стене, прямо напротив кровати, широко и размашисто «John Fall», написано художественной кистью, чёрная тушь.

Похоже на поле боя. И Кукловод возвышается над этим, медленно прокручиваясь в компьютерном кресле.

Эти девять дней прошли как в тумане, рваные клочки этого тумана теперь эхом отдавались в памяти, в попытках нарисовать чёткую картину.

Джон боролся достойно. Выплёвывая себя в реальный мир, отчаянно держался за сознание, сопротивлялся давлению Кукловода, пока хватало сил. И, стоило запихнуть его поглубже, как он брал передышку, а потом – резко, тараном, пробивался наружу. Не было времени на разговоры с марионетками, на ежедневный сбор шкатулок с деревянными куклами, ни один из них не знал, сколько времени у него в этот раз получится продержаться в теле. Было опасно спать, есть, работать со счетами – очень уж расслабляло разум.

Джон, оказываясь на поверхности, писал своё имя на стенах. Аристократ, для него и фамилия, и данное родителями имя, имели огромное значение. Он писал имя на стенах, на изрисованных или пустых листах, писал имя на мебели. Кукловод, в очередной раз обнаружив по прибытии «John Fall», написанное карандашом на рабочем месте, тоже решил оставить свой знак. Взрезал руку повыше запястья кухонным ножом, измазал ладонь в крови и оставил отпечаток на стекле. Его, личное, оставленное благословенной жидкостью, которую часто ассоциируют с жизнью. Джон не очень любил кровь – брезговал, скорее всего. А Кукловод, вылезая, видя отпечаток на стекле, обретал в несколько раз большую мотивацию держаться. Это было у него как якорь, портрет, оставленный в кабинете, и Арсень, периодически мелькающий в камерах.

Ни один не уступал. Измученное тело отключалось от бессонницы и голода, а они продолжали бороться. Пока Исами, последний верный Джону ученик, не одобрила арсеневскую работу над портретом. И это был переломный момент – Фолл начал слабеть, проводить на поверхности меньше времени, больше не писал своё имя. А потом и вовсе исчез.

Кукловод никак не мог в это поверить, ежеминутно прислушивался к своим ощущениям, осторожничал, не включал микрофоны – мало ли, на середине разговора с марионеткой вылезет.

Не вылезал. И, выждав пару дней для верности, Кукловод расслабился. Стёр имена Джона со всех поверхностей. Одно оставил – на самом видном месте. Это был памятник. Надгробный – для Джона, и победный – для самого Кукловода. Джон был слишком хорошим противником в этот раз, чтобы не оставить следов об их битве. Отпечаток ладони тоже не был потревожен – на него было приятно смотреть.

И вот, настало время, когда можно было без боязни вызвать Перо в кабинет. Кукловод переключил камеру на его комнату. Досадливо зашипел.

Опять с Файрвудом. Под одеялом (колышущимся), конечно, не видно, но и вариантов не так много.

Кукловод включил микрофон.

Прочистил горло – почти не пользовался голосом в последнее время.

– Арсень, – негромко.

Реакция последовала незамедлительная.

Одеяльный холмик перестал активно колыхаться. Замер. После чего из-под одеяла высунулась взлохмаченная голова Пера.

– С-слушаю, – прошипел Арсень, как шипят от лёгкой боли.

– Приводи себя в порядок и приходи. Десять минут.

Голова снова исчезла под одеялом.

Кукловод микрофон выключил сразу, Арсень действительно прекрасно знал, куда он должен явиться. Поэтому, не тратя времени на сборы, Кукловод направился в кабинет.

Полумрак, душный запах масляной краски, под ногами – короткий ворс круглого ковра.

Свет включать не хотелось. Кукловод на ощупь прошёл к креслу, по пути прослеживая пальцами холодный металл дверной ручки, старое дерево письменного стола, отполированные подлокотники.

Уселся.

Вдохнул ещё раз. Масло действовало на обонятельные рецепторы не хуже наркотика – туманило разум, разливало блаженную негу по телу. Это ощущение, вкупе с томительным ожиданием прихода Арсеня, было прекрасно.

Обхватить пальцами резные подлокотники, откинуться на мягкую спинку, закрыть глаза. Как будто наяву – Перо, стоит перед ним, полностью его, собственное. Его Перо, его Художник, его персональный опиум – похлеще крови, чуть уступающий власти. Слух напряжён – вот-вот скрипнет дверь, и Кукловод услышит его уверенный, резкий шаг. Он даже дышать старался как можно тише, чтоб, возможно, шаги услышать ещё до скрипа двери.

Услышал. Буквально за мгновение до скрипа – шаги мягкие из-за кроссовок, но всё же услышал. И, когда дверь открылась, губы сами собой растянулись в улыбке.

– Хочешь посидеть со мной в темноте? – Предложил вкрадчиво. Жажда портрета меньше не стала, но теперь она перебивалась жаждой Арсеня.

Дверь мягко захлопнулась. Шаги смолкли.

Перо в темноте хмыкнул.

– От предложений в темноте – любых – я обычно не отказываюсь. Опыт показывает, что в темноте-то всё самое интересное и случается.