Слепой и беспомощный, как червяк. Врезался в стену, заорал что-то бессмысленное, просто поддался панике… и проснулся. От своего же вопля.

Больше года прошло. Не ждёт.

Джек перевернулся на спину и вытянул руку в серую муть. Сжал-разжал пальцы. Когда человеку нечем заняться, у него появляются тысячи бессмысленных тупых привычек. Вот, например, эта.

А может, я её выдумал. Её, Париж и Сорбонну. Я остался дома, окончил какой-нибудь местный колледж и работал… да хоть в авторемонтной мастерской. Угу. Всё, заворачивай.

Он сел. Раскладушка – откуда эту рухлядь Рой вообще притащил – скрипнула.

По коридору шаги. Джек их знает. Уверенные, негромкие, быстрые. Так ходит Перо.

А вот если бы

Внутри поднимается отчаянная злость.

Арсень взбегает на лесенку, распахивает дверь, вваливается. В нос ударяют запахи сигарет и нехилого перегара.

– А… блять, забыл же…– Перо проходит в комнату, к тумбочке. Скрипит открываемая дверца, шуршат вещи, которые Арсень выкидывает на кровать в поисках. – Чего это, седьмой час? Укладываемся в график… Доброго утра, кстати.

Голос сиплый.

– Ты опять что ли бухал?

– Да там… Короче… ну да, да.

Вещи перестают шуршать. Нашёл.

– Короче, щас схожу, сделаю себя похожим на человека, вернусь и притащу завтрак, потом попрём во внутренний двор.

– Сам пойду.

– Э?..

Под Пером проседает матрас на кровати. Сел.

– Арсень… – Зло выходит, но Джек ничего не может с собой поделать. Ничего. – Вот если бы ты… если бы тебе пришлось там ослепнуть, из-за этой хреновой бомбы…

Джеку кажется, он не ответит. Но Арсень заговорил сразу же:

– Ну, давай прикинем. Я бы валялся и ныл целыми днями, потому что зрение для меня – всё. Потом впал бы в депрессию, расколошматил фотоаппарат, срывался бы на всех, орал, что жизнь несправедлива, а в финале сошёл бы с ума, и вам пришлось бы либо прибить меня, либо терпеть и привязывать верёвками к кровати, потому что тихим сумасшедшим я вряд ли бы был. Ну, как-то так.

Джек хотел что-то сказать, но слов не было. Перо со вздохом поднялся с кровати.

– Слуш, если мы покончили с философской лирикой, можно я уже пойду? Башка раскалывается.

– Угу…

Арсень прошлёпал к двери.

– Вернусь минут через двадцать.

Тихо скрипит прикрываемая дверь. Шаги – вниз по скрипучим ступеням лесенки.

В этом доме всё скрипит. И всё шершавое на ощупь.

Джек заваливается на раскладушку, убивать двадцать обещанных минут до прихода Пера.

Утро, девятый час. Тихо. Не все ещё проснулись, а уж о том, чтобы носиться в коридоре толпами, и речи нет. Каждый шаг плавно переносит тебя из одного мутного пятна света в другое – тихий звук соприкосновения подошв ботинок с деревянным полом, гулкое, но так же тихое эхо. Негде звуку гаситься, отражается от голых стен.

Джим идёт, задумчиво разглядывая картины – редкие гости на посеревшей от времени побелке. Рассматривает портреты, живописные пейзажи. Когда встречается единственный а нет был ещё на третьем натюрморт, он даже останавливается. Ровно на четыре секунды – подивиться, зачем было зарисовывать продукты, да ещё и так бездарно.

Нет, не бездарно.

Это, кажется, импрессионизм.

Лайза меня убила бы за такую оценку.

Вряд ли семья Джона стала бы держать тут бездарные картины.

И, пожав плечами, Джим отправляется дальше.

На кухне почти безлюдно: Дженни и близнецы-баскетболисты, его бывшие подчинённые. Девушка хлопочет у плиты. Скоро завтрак – общий, не для нескольких выделившихся индивидуумов, над синими облачками газового пламени клокочут кастрюли и одна сковорода.

Здесь светло, и, по сравнению с безжизненным коридором, вполне шумно.

Джим садится.

– Джен, доброго утра.

– Доброго, Джим, – она машет рукой от плиты, – подожди секунду. Сейчас, чуть-чуть, да суп готов будет. Не хочу тебя кормить вчерашним.

Один из близнецов, Михаэль, прыснув, зашептал что-то на ухо второму. Тот ухмыльнулся, вполне по-доброму – хорошие ребята – и перевёл взгляд на Джима. Правда, заметив, что Файрвуд на него смотрит, живо потупил глаза.

Эти оболтусы вполне обходились вчерашним супом. Но, зная, сколько они едят, можно было не сомневаться: они ещё и сегодняшнего навернут. За милую душу.

Ждать пришлось чуть больше, чем чуть-чуть: начал собираться народ. Когда перед доком оказалась исходящая паром тарелка, в кухне насчитывалось уже шесть человек: Дженни, оболтусы – к ним прибавился третий, Лайза и Джим-подпольщик. Но он просто выходил за приправами. Вид у подпольщика был такой мечтательный, что Джим, на всякий случай, уткнулся глазами в тарелку. Перехватит, подсядет и будет рассказывать. А что Джиму рассказывать, если он петрушку от укропа не отличает?

Суп, плюс второе – Дженни положила немного, но настояла, чтоб съел. К этому времени кухня уже гудела – начиналось основное завтракательное время. Когда Джим принялся за традиционный чай с печеньем, было не протолкнуться.

Тогда-то и залетел Арсень. Утром он выползал из спальни, держась за больную голову – бутылка виски в одного многовато даже для этого много чего повидавшего на своём двадцатидвухлетнем веку организма. А теперь вот внёсся почти стремительно – волосы ещё мокрые после мытья, через плечо проходильная сумка перекинута. Ясное дело, всё успел: и у Джека наверняка был, и во дворе носился, а потом пошёл истязать себя контрастным душем. Поздоровался с Дженни, широко улыбнувшись, ответил на вялые приветствия сонных подпольщиков. Ища стул, поинтересовался у Роя, сколько будет стоить дальнейшая аренда примуса, пообещал дёрнувшей его за рукав Нэт закинуть олова к обеду. Нашёл стул, огрызнулся на какую-то ядовитую реплику Харриса, тут же перестав обращать на него внимание, протащил стул по полу, брякнув на единственном свободном месте у стола, в самом углу, и тут же потянулся за корнишонами.

– А, ага, спасибо, – опомнился, когда Дженни поставила на стол перед ним большущую тарелку супа. – Я вечером после восьми заскочу. Постараюсь не поздно.

Дженни – не отличающаяся радостностью в предыдущие дни, не выдержала. Улыбнулась и отошла к плите, налить Арсеню чая. А тот уже, заграбастав себе пять огурцов, вступил с Нэт и Заком в разговор о том, что в особняке видели подружку Табурета – вроде как кот её привёл с собой, только кошка прячется. Нэт, в перерывах между поглощением супа, прогнозировала, что скоро в доме станет штук двадцать котов, и кормить их будет нечем, а Зак начал размышлять, можно ли будет нацеплять глушилки и на них, если коты съедят всех крыс.

Джим и забыл про чай. Медленно, подушечками пальцев, скользил по поверхности чашки, по гладкой, слегка влажной от пара кромке. Смотрел на Арсеня. Оглаживал взглядом его руки – всегда с ума по ним сходил – растрепавшиеся мокрые волосы, расчесать их подпольщик не успел, спутались, висели потемневшими прядями. Да даже резкие черты лица...

Да что за…

Поздно, взгляда не оторвать. Вот Арсень нетерпеливо, в несколько торопливых движений откидывает пряди, лезущие в глаза, вот фыркает в ответ на какую-то реплику Нэт, тянется за хлебом. У Джима внутри горячей дрожью каждое его движение отзывается. Джим даже не моргает практически – смотрит, вбирает в себя, обволакивает взглядом, в то время как какая-то небольшая рациональная его часть искренне удивляется, как можно желать настолько несуразное нечто.

– О, припёрся, лёгок на помине! – Нэт заглядывает под стол. – У, морда…

– Табурет, что ли? – Зак извернулся на стуле, чтобы видеть. – Один?

– А это он по мои шнурки пришёл, – поясняет Арсень. – Щас жевать будет. Э, животное!

Кот появляется с другой стороны стола, возле подпольщика. Он мурчит и трётся о ножки стула.

Арсень опирается локтем о колено, наклоняется – почесать предмет горячего обсуждения. Предмет тарахтит и наверняка оставляет на его джинсах тёмные шерстинки. Нэт под фырканье последовательниц за шкирку вытаскивает Закери из-под стола и выводит теорию о том, что от голода и кошку можно съесть, побледневший Ричард просит ухмыляющуюся девушку замолчать, а Джим-подпольщик заявляет, что кошек позволит готовить только через свой труп. Арсень гладит Кота.