Арсень страдальчески застонал, закатив глаза и отмахиваясь наименее пострадавшей рукой. Правда, почему-то тут же оборвал сам себя, сел прямее и сложил ладони на коленках.

– Ты меня намерен, кажется, своей заботой отправить в ад раскаяния. А я туда не хочу. Джим, моя задница и не такое переживала. Ничего, пока не отвалилась.

– Мне твоя задница здоровой ещё понадобится, и чем быстрее, тем лучше. – Ещё несколько больных оказались взяты в кружок – выздоравливают помаленьку. – И я бы на твоём месте не отказывался от качественной обработки пострадавших частей тела. Или ты хочешь подольше пострадать?

– Кажется, в данном случае у меня выбора нет. – Он слегка поёрзал и тоскливо покосился на тазик. – И вот что… если уж собрался заняться моей задницей и прилегающими окрестностями, можно я лягу так, чтобы быть над моим пластиковым другом? Кажется, я начинаю по нему скучать.

– Полный перечень услуг. Будешь лежать и наслаждаться с обеих сторон. – Джим встал, отложил блокнот. Сердиться на Арсеня уже не получалось совершенно. Вытащил мазь. – Давай, попой кверху.

Приказ был выполнен на раз-два. Очень медленные раз-два. В итоге пришлось помогать юному гению, так как раздеться и упасть на живот в нужном направлении без помощи рук у него не получалось. Заодно Джим поднялся и по просьбе неугомонного больного поставил рядом с тазиком кружку чае-компота (доливал ромашковый в оставшуюся жижу), сунул соломинку.

Арсень остался доволен. Особенно соломинкой.

– Ты знаешь, в таких извращениях я ещё не участвовал… – признался сдавленным от тошноты голосом, свесив лохматую голову над тазиком. – Я, значит… извергаю в бренный мир ненужное, а мне задницу смазывают. Ещё и соломинка. Курорт.

После шлепка по ягодице Арсень как-то странно похмыкал и замолчал, давая рту менее эстетичное, но более потребное для организма занятие.

Вспухшие полосы царапин вкупе с начинающими приобретать все цвета радуги синяками составляли зрелище почти эстетическое. Джиму даже пришла в голову ассоциация с метеорами на звёздном небе. Алые полосы на пятнистом, сине-багрово-желтоватом фоне, плюс прожилки – царапины совсем мелкие, от ссадины. Здесь смазывать много не пришлось – длинные движения по царапинам, круговые – по ссадинам. Синяки сами пройдут.

– И правее можно почесать? – невнятное. Над краем кровати показался лохматый затылок. – Очень уж чешется…

Джим передвинул пальцы.

– Не, вот как-то левее.

Снова передвинул.

– Правее.

Джим, потеряв терпение, круговыми движениями почесал почти половину спины. Подпольщик выражал довольство жизнью странными мявканиями и сопением чаем через соломинку.

Покончив со спиной, почесав всё, что у Арсеня чесалось, Джим развёл ягодицы. На них, кстати, тоже были царапины, но неглубокие – без мази обойдутся. А вот анус пребывал в плачевном состоянии.

– Е, бэйбэ, – невнятно прохрипело это лохматое недоразумение, на секунду подняв голову над кроватью. После голова опустилась, и со стороны тазика послышались характерные блевотные звуки.

– Блюёшь от удовольствия, я так понимаю?

Иронизировать было сложно. И так недотрах, а тут такие интимные действия. И задница чёртова Арсеня, которая ещё дня четыре точно будет вещью неприкосновенной. Рай для мазохиста.

Он нанёс на указательный-средний пальцы мазь и осторожно приставил их к сжатому колечку мышц.

Арсень, падла, проблевался, закивал, потом зашвыркал компотом через соломинку с удвоенным энтузиазмом.

Джим сжал зубы.

Наверное, в таком состоянии всякие там ловеласы признаются в любви очередной совращаемой девочке. Что угодно скажешь, пообещаешь, и ведь – абсолютно искренне. Джим, например, ради того, чтоб Арсень сейчас резко выздоровел, пообещал бы. Всё, вплоть до левой почки.

Усилить нажим на пальцы, одновременно промазывая анус по воспалённому контуру.

А ведь их и вводить придётся.

Неглубоко.

На сантиметр.

Внутренности обдало жаром.

– Вот это уже интереснее, – задумчиво произнёс белобрысый изверг, болтая соломинкой в невидимой отсюда кружке. – Я, пожалуй, временно отложу дружбу с тазиком…

– Арсень… заткнись. – Голос с трудом слушался. Хриплый, как прокуренный.

Под пальцами – тепло.

Тёплая, живая, любимая, мать твою задница.

Снова нанести мазь, отложить тюбик, приставить пальцы к анусу.

Вторая рука сжимает ягодицу и отводит её в сторону.

Если сейчас закрыть глаза, сосредоточиться на ощущении рук – с ума сойти можно. И так уже стоит, а брючный шов неприятно давит.

Арсень, извернувшись – почти как кот – с интересом наблюдает за ним. Правда, без улыбки.

– Док, да не мучь ты себя, – выдал даже сочувственно. – Не создавай лишних проблем. Вот моя задница, вот хрень эта… как её, тебе видней. Главное, скользит хорошо. А то мне на тебя смотреть больно…

Последнее он пробормотал совсем уж невнятно и торопливо перегнулся через кровать, отдать дань уважения тазику.

В голову само собой пришло: Арсень под ним, и Джим толкается в горячую, тугую глубину, и…

Зубы стиснуты до боли в скулах.

– Ну уж нет… – Ещё немного мази, быстро проникнуть пальцами на сантиметр, провернуть, – вот выздоровеешь – и затрахаю.

Из-за кровати ему помахали забинтованной рукой. Блевать при этом Арсень не перестал, а что хотел выразить этим маханием – только ему самому известно.

Джим ещё раз промазал, вводя пальцы на сантиметр, резким движением натянул на задницу подпольщика джинсы и с тихим стоном упал на спину.

Всё же это невыносимо.

Не помогают даже попытки вспомнить название большой ягодичной на латыни.

– А ведь раньше я вполне спокойно мужчин обследовал, – вырывается вздох сожаления. – Даже так.

– Так то… – кашель, звук сплёвывания в тазик, и Арсень наконец-то показывается из закроватного пространства, – раньше… Можно я больше пить не буду, а? Всё равно ничего не задерживается… – он грустно покосился на соломинку. Кажется, она ему нравилась.

Джим закусывает губу.

Расстёгивает ширинку.

Облегчение. Швы брюк придумал кто-то явно асексуальный.

Рука сама собой ложится на ткань трусов.

– Сейчас можешь прекратить, но через часик пару глотков сделаешь. Желудок, – шумный выдох и пальцы скользят под ткань, – отдохнёт.

– Угу… – Арсень кое-как, больше правой рукой, застёгивает джинсы и заваливается обратно на подушку. Секунды две лежит так, затем вдруг резко – чересчур резко для его состояния – перегибается через него, придвигает лампу на тумбочке. Щелчок – и прикроватное пространство заливает мягкий ламповый свет. Выпрямляется, встаёт (по полу шабаркает отодвинутый ногой тазик), проходит к выходу и вырубает верхнее освещение.

Возвращается обратно, взбивает подушку, плюхается на прежнее место. Закладывает руки за голову.

– Вот так, – объявляет донельзя довольным тоном, внимательно наблюдая за происходящим. – Хочешь творить разврат – твори его красиво, а то без теней, значит, нормальных, да ещё и серо-жёлтого в кадре явный перебор… был.

Джим окидывает его взглядом сквозь полуопущенные веки. Воображение бесится – в голове разом проигрывается куча ситуаций с настоящей отправной точкой. И Арсень наваливается на него, и он на Арсеня. Самое правдоподобное – Арсень встаёт на колени, убирает его руку с паха и заменяет своим ртом.

Ткань трусов скользит вниз, высвобождая изнывающий член. Головку обволакивает холодом – в комнате прохладно – но Джим тут же накрывает её рукой.

– А если удалить пару рёбер, можно самому себе отсасывать, – признаётся тихо.

Проводит ладонью по всей длине.

Закусывает нижнюю губу.

Ещё и взгляд хмыкающего Арсеня – в этом освещении особенно глубокий, внимательный. Лежит и как будто старается запечатлеть его глазами, без помощи фотоаппарата. Даром что бледный и почти зелёный...

Джим кончает быстро. Атмосфера располагает. После этого шумно дышит, успокаиваясь.

– Арсень, у меня в сумке – тряпки для перемотки. Принеси.