Мысли потихоньку становились всё дальше от реальности. У него получалось уходить в картину на целые часы, и тогда не надо было думать. Работа была на стадии завершения – правка, прописывание мелких деталей, блики, уточнение рефлексов. Кукловод дошёл до того, что три раза выпускал под свой контроль Джона Фолла. Чтобы Арсень смог дорисовать его тень.

Подпольщик сосредоточился на этой мысли – соотношении Джона и Кукловода, и окружающий мир начал потихоньку распадаться.

– Джим… – задумчиво выговорил маньяк.

Не сработало. Сознание махом вернулось в реальность, сердце подпрыгнуло, стукнувшись о рёбра, а после его как ледяной лапой сжало. Арсений дёрнулся под прикрытие мольберта, уткнувшись взглядом в левый нижний угол картины.

Заткнись не говори молчи

– Изматывать себя работой он не прекратил, напротив. Выглотал весь запас кофе. Не знаю, как Подполье будет обходиться без допинга. Но кофе, кажется, перестал действовать. Док недавно нормально заснул впервые за шесть суток. И даже не сидя, как все последние дни, нет. На своей кровати. Во сне метался, скинул все покрывала, потом прикусил губу. Хоть какая-то кровавая плата, а то, кажется, он слишком привык рассчитываться за свою свободу и свободу брата твоей кровью…

Краска на кисточке закончилась, Арсений тёр по одному и тому же месту сухой кистью. Опомнился, подцепил комок краски, торопливо замазал протёртый участок, кинул взгляд на свою модель, сверяясь.

Маньяк слегка улыбнулся.

– А ты знал, что он разговаривает во сне, Перо?..

Арсень рисовал, а Кукловод вбирал взглядом каждое его движение, каждый взгляд и, особенно – каждую реакцию на то, что ему рассказывали.

Эта жгучая чистота эмоций, этот накал, эта боль во взгляде! Кукловод пил её, даже тогда, когда Арсень прятался за мольберт – эти прятки давали даже больше эмоций, чем слегка сжатые губы, чем морщинка между бровей. И каждый всплеск – как глоток свежего воздуха, который вдыхался полной грудью, до боли в расширяющихся рёбрах.

Эта марионетка определённо стоила всех потраченных на неё усилий. За эти несколько дней Кукловод научился перевязывать руки, разбираться в заживляющих и обезболивающих мазях, антибиотиках и тому подобное. Первые дни, пока Арсень ещё не приходил в себя, пришлось научиться делать инъекции глюкозы: даже ему, слабо знакомому с потребностями организма, было понятно, что лежащему без сознания Перу нужна подпитка.

Добывал лекарства – дорогие, качественные – через знакомых поставщиков фармакологии.

Вчитывался в инструкции к применению: по часу, до рези в глазах и тупой боли в голове. Но зато – понял. Смог.

Самых больших трудов стоило ему понять, что нельзя требовать рисовать у еле приходящего в себя Арсеня. Поначалу всё втискивал в его скрюченные пальцы кисти или карандаши и постоянно выходил из себя, когда Перо ронял их на пол...

И вот результат – сидит перед ним, рисует, прячется за мольбертом от информации о своих ненаглядных паразитах. Страдает.

И надо не упустить ни кванта его эмоций.

– Да, можешь себе представить? Я вот раньше за ним такого не наблюдал… – Кукловод, трепеща внутри, втянул в себя воздух. Очень медленно, смакуя, как будто вместе с воздухом в него вливались человеческие чувства Пера. – Кстати, можешь о нём особенно не переживать. Он, кажется, уже смирился.

Арсень молчал, как будто полностью уйдя в работу, но Кукловод чувствовал – притворяется. Кукловод чувствовал боль.

– Джим даже продолжает руководить фракцией. И перестал донимать меня разговорами, что не может не радовать. В общем, я бы не сказал, что его поведение поменялось. Правда, в следующей поставке снова придётся дать кофе... Не лишать же доктора любимого наркотика. Мне доставляет огромное удовольствие наблюдать за ним. О, если бы ты видел…

Кукловоду захотелось закрыть глаза от удовольствия. Несмотря на то, что наблюдение за Джимом было не непосредственным, он иногда перехватывал глазом камер его тёмный, почти сумасшедший взгляд. И это было потрясающе.

– У меня хорошее воображение.

– Не сомневаюсь.

Дальше рассказывать Кукловод не стал, да и не было надобности. Дальнейшее описание только затрёт краски только что выписанной картины. А так – небольшая недосказанность плюс действительно неплохое воображение Арсеня.

Он позволил себе расслабиться на диване.

Вокруг столько живых людей. Все они, будь даже глупые, слабые – чувствуют: переживают, страдают, бывают счастливы. Кукловод же лишь иногда ощущал отголоски испытываемых Джоном переживаний, свои – никогда. Только изредка – упоение, либо азарт охотника, иногда торжество. Всё. Весь спектр. Оттого острее ощущалась сосущая пустота внутри, ощущение не-живости, оттого упоительнее было наблюдать за чувствами других людей, пить их всеми перцептивными органами, наслаждаться каждой секундой их переживаний.

В такие моменты Кукловод даже чувствовал себя живым.

Арсень, на секунду показавшись, опять нырнул за мольберт, и взгляд Кукловода, готовый сомкнуться на его шее, поверх ошейника, промахнулся, цапнув задник деревянной подставки.

Пустота внутри недовольно засипела, разевая голодную пасть.

– Сколько тебе осталось, Арсень?.. – ласково поинтересовался Кукловод. – Помнится, ты говорил, что не так много.

Арсень поднялся с табурета. Позвякивая цепью – её он носил, словно кашне, перебросив через плечо и так же небрежно, – отошёл от мольберта на несколько шагов. Некоторое время рассматривал картину.

– Час. Мне нужен час, чтобы всё довести до ума, и перерыв сейчас. Я не вижу ошибки. К слову, можешь и сам взглянуть, твоему взгляду я доверяю больше. Из нас двоих профессионал в живописи явно не я.

Джон тихо втянул в себя воздух. Да, насморк всё ещё присутствовал – что не удивительно. Вряд ли Кукловод в своей портретной гонке пил хоть одно из лекарств. Салфетками только пользовался исправно, мусорное ведро переполнено, несколько скомканных валяются на полу.

В комнате темно и душно. Арсень, как всегда в этот час, за мольбертом. Он рисовал Кукловода только по ночам.

– Дай мне пару минут. – Джон сел, разминая затёкшие руки. – Я немного устал лежать в одном положении. Не самую удобную позу ты для портрета выбрал, знаешь?

– Так это и не твоя поза, – понимающе хмыкнул Арсень, вытирая руки смоченной растворителем тряпкой. – Отдыхай, конечно. Я вот намерен опустошить тарелку с корнишонами, это ж моя художественная зарплата.

Джон встал и пару раз качнулся с пятки на носок. Ноги тоже затекли. О чём думал Кукловод? Об эффектности?

– Да, моя мне нравится больше. Не поделишься корнишоном?

Расценив кивок Арсеня как согласие, он осторожно, стараясь не шагать слишком резко, подошёл. С другой стороны стола. Маленький пульт, регулирующий подачу тока на ошейник Арсеня, под рукой, конечно, но практика показала, что реакция у подпольщика потрясающая.

Джон выбрал из тарелки самый маленький корнишон, так, на попробовать.

– Ничего особенного, – с хрустом откусил сразу половину. – Ты, конечно, часто это слышишь…

– Я это и до особняка частенько слышал, – Арсень, хитро косясь на него, хрустел огурцами совсем по-другому. Вкуснее хрустел. Задумавшись, Джон отправил в рот вторую половинку.

– Они даже не особенно вкусные. Обычные огурцы с солью.

– Это как посмотреть, – возразил подпольщик. – К примеру, тут ещё есть укроп. А это уже отличает их от просто огурцов с солью. Ещё присутствует уксус, чеснок – при хорошем консервировании ещё и хрен, листья смородины и вишни, а также приправы для засолки. Согласись, просто огурцом это уже назвать сложно… Да ты бери ещё, не стесняйся.

– Благодарю. Мне не нравится. – Джон осмотрел испачканные в рассоле пальцы, стряхнул капли и немного воровато вытер их о штаны. Потом прошёл к окошку и открыл форточку – от свечного нагара было чересчур душно; в кабинет тут же ворвался свежий запах сырой декабрьской ночи, огоньки тревожно заметались от сквозняка. – Кстати, а почему кетчуп? – спросил Фолл от подоконника. – В бутерброде, который я нашёл в твоих вещах, был майонез.