Стёпа въехал в парк. По правилам машину надо было оставить на парковке. Но, проигнорировав это правило, Стёпа направил ворованного «коня» дальше, под круглый знак с перечёркнутой машинкой. Миновав несколько аллей с мемориальными досками, угонщик повернул «Жигули» в заросли. Машина затряслась на кочках. Заехав в глушь, «Жигули» остановились перед упавшим деревом. Стёпа решил не выходить в «лесную» неизвестность. Запер все дверцы изнутри и решил соснуть часок-другой. Разбудил Ведёркина рокот мотоциклетного моторчика. Он приоткрыл один глаз и увидел в зеркале заднего вида… Нет, не мотоцикл – мотороллер. Неуклюжий такой, синенький. Мотороллер притормозил у какого-то каменного круга, что торчал из-под земли. Наверное, бывший люк. Со «стального ослика» суетливо слез Гарик. Нараспашку весь, без шлема, растрёпанный.

- Молодец, Стёпка! – выпалил он на бегу. – Клёвого «мустанга» достал!

Гарик хлопнул Ведёркина по плечу, и вручил ему плоский газетный свёрток. Стёпа не спеша, повертел свёрток в руках и собрался разворачивать.

- Ты – дура-ак! – сморщился Гарик. – Прячь скорее, дома посмотришь!

Гарик белочкой заскочил в «Жигули» и завёл мотор.

- Можно, я на твоём мотороллере домой поеду? – крикнул ему Стёпа.

- Нет, сожги его – ворованный! – ответил Гарик и ретировался с места встречи.

Стёпа знал, что в свёртке деньги. Теперь он свободен и богат. Но всё же, на душе у Стёпы скребли не кошки, а горные львы. Его неотступно преследовали горькие мысли о том непутёвом пешеходе, который угодил под угнанные «Жигули». Стёпа был новичком в деле угонов, и ему было плохо и страшно.

Мотороллер Стёпа сжёг, хоть жаба и давила. Понурый, с громаднейшим чувством вины, он побрёл домой пешком. И поклялся больше никогда не якшаться с Гариком. Стёпа добрёл до проспекта Гурова, а там сел на одиннадцатый троллейбус.

Вот так «Жигули» Петрова и уплыли из рук Петра Ивановича и Сидорова.

====== Глава 8. Первые и вторые трудности. ======

1. (Приключения Серёгина в городе Донецке).

- Ну, сколько можно?! Глотки бы им всем позатыкать! Тоже мне ещё, певица задрипанная! Поймать бы… Чертей таких бы дала, что родная мать не узнала бы! Всему дому кровь портит!

- Это твои вопли и мерзкое лязганье по батареям всем кровь портят, а девочка – не при чём!

- Да что ты понимаешь, курица ощипанная!

- Захлопни свою гадючью пасть, ведьма подколодная!

И ещё множество других слов, слившихся в глухой, нервирующий гул, похожий на рокот далёкого водопада. Пётр Иванович поднялся с кресла и подошёл к окну. Две его соседки, пожилая и пышная, как сдобный кекс Изольда Макаровна и такая же пожилая, но тощая, как щепка Марфа Тимофеевна снова препирались друг с дружкой на свою любимую тему. Изольда Макаровна извергала свои громы и молнии на двенадцатилетнюю черноглазую Олю – девочку с первого этажа, а сердобольная Марфа Тимофеевна защищала её. Считалось, что эта самая Оля всё время поёт песни, подражая, то ли Селин Дион, то ли ещё кому-то… По мнению Изольды Макаровны, её пение раздражает весь дом. Хотя, сказать по правде, весь дом раздражает именно эта старая ворона. Своим противным карканьем, стуком по батареям и постоянными жалобами в ЖЭК она, наверное, замучила даже деревья во дворе. Что же касается Оли, то Серёгин часто видел её играющей возле дома. Играла она всегда одна, и у неё не было кукол. Редко, когда от неё можно было услышать хоть четверть слова. Только поздоровается шёпотом и снова вернётся к своему занятию. Не то, что бы петь на весь дом! Пётр Иванович, кстати, ни разу не слышал, как Оля поёт. Да и что она, вообще, поёт. Всё та же Изольда Макаровна частенько говорила, что девчонка развлекается, оббивая камнями и палками и без того крошащийся фундамент их полуаварийного дома. Однако все давно знали, что это – враньё, а фундамент оббивает восьмилетний хулиган Эдька, внучек самой Изольды Макаровны. Серёгин вздохнул и отошёл от окна. Стрекотня бабуль раздражала и мешала думать. Вообще, мерзко, когда попадаются такие вот склочные соседи. Ещё у Петра Ивановича был другой, вечно пьяный сосед, который на любой стук выскакивал в подъезд неглиже и с нечленораздельным возгласом: «Водка кончилась, я сегодня трезвый!» громогласно захлопывал дверь перед носом посетителя (если таковой был)…

Дело всё ещё не клеилось. Кому сдались те «Жигули» дурацкие и зачем?!

Сегодня Пётр Иванович решил поехать в Пролетарский район. Он хотел зайти в опорный пункт и попросить у участкового списки лиц, которые состоят на учёте, что бы выбрать из них тех, кто мог бы угнать машину. Правда, списки можно было получить по факсу, но Серёгин хотел лично пообщаться с участковым.

Опорный пункт находился на улице Большая Магистральная. Притормозив около серого трёхэтажного здания, Пётр Иванович вылез из служебной машины и приблизился к двери под табличкой «Опорный пункт». Поднявшись по отбитым кое-где ступенькам, Серёгин открыл дверь и зашёл внутрь. Подошёл к кабинету участкового.

А там шёл допрос с пристрастием. На ветхом стуле сидел какой-то мужичок. Лысоватый. Пьяненький. Типичный. Мужичок виновато смотрел в угол и плаксиво бормотал:

- Я выкинул ёлку в окно, а она повисла на дереве, прямо перед окном моего соседа. А ему вдруг почудилось, что где-то селёдкой пахнет, и он подумал, что это – от моей ёлки селёдкой пахнет. Заявился ко мне домой, начал на меня орать, а я сказал, что ничего не знаю. Он вызвал милицию, вы представляете?

Участковый всё это терпеливо выслушал, но потом вдруг озверел:

- Какая ёлка?! Какая селёдка?! На дворе – май-месяц! За что вы хотели зарезать Сорокина?!

На лице мужичка появился испуг. Он вместе со стулом отодвинулся от напиравшего на него участкового и еле слышно промямлил:

- Я никого не хотел зареза́ть. Это всё ёлка. Из-за неё…

- Поливаев! – взревел участковый. – Говори!

И стукнул кулаком по столу. На столе стоял будильник, пластмассовая подставка для карандашей и засиженный мухами синенький телефончик. Всё это задрожало и жалобно зазвенело от обрушившегося на старый стол медвежьего удара. Серёгин не решался помешать такому интенсивному допросу. Он скромненько стоял в стороночке, ожидая развязки и боясь попасть под горячую руку разъярённого участкового.

- Я же говорю, я выкинул ёлку, а ему показалось, что она селёдкой воняет… – начал, было, Поливаев.

- Говори правду! – отрезал участковый и ещё раз стукнул кулаком, от чего лежавшая рядом с синеньким телефончиком кипа исписанных бумаг разлетелась по всему столу.

- Это и есть – правда, – хныкал Поливаев. – И где вы только эту чушь выцарапали? Не собирался я его зареза́ть!

- Приведите потерпевшего! – во всю мощь своих неслабых лёгких рявкнул участковый.

Тут же невысокий сухонький милиционер с погонами сержанта вывел откуда-то из темноты другого мужичка. Мужичок не успел даже сесть, как участковый выкрикнул ему:

- Сорокин, а ну, расскажите, чем Поливаев вам угрожал?

- Ножом, – ничуть не смутившись, ответил Сорокин. – Этот субъект заманил меня к себе, заставил выпить, а потом ушёл на кухню, и вынес нож, вот такой, – потерпевший расставил ладони сантиметров на тридцать. – Или нет, такой, – и показал все шестьдесят.

- Брешешь! – фальцетом пискнул Поливаев, и вскочил со стульчика.

Соседи готовы были уже сцепиться в драке, но участковый богатырским плечом оттеснил Поливаева обратно, на стульчик. Сухонький сержант оттащил отчаянно махавшего кулаками Сорокина.

- Убийца! – пропитым баритончиком визжал Сорокин.

- Не бреши! – пищал Поливаев, норовя выскочить из-за шкафа-участкового и дать соседу в глаз.

- Уведите обоих, – устало сказал участковый и опустился в своё залатанное кресло.

В кабинет зашёл ещё один милиционер, ухватил под руку взлохмаченного, ругающегося Поливаева и вывел в коридор. Сухонький вытащил упиравшегося Сорокина.

Лишь тогда Пётр Иванович решился выйти из своего уголка и обратиться к участковому. У того была очень необычная фамилия – Подклюймуха.