— Подавай одеваться.
Приснувшая служанка едва расслышала ее слабый голос и сочувственно спросила:
— Неможется, госпожа, велеть лекарку позвать? Я потихоньку, мышью юркну, никто не проведает.
Волшебница с трудом поднялась из резного кресла и вскинула руку, пресекая ненужные речи преданной Зиры:
— Пустое болтаешь! — Едва устояв на дрогнувших ногах, она уняла запаленное, как от бега, дыхание и вслух продолжила свою мысль, вслед за мелькнувшим образом, даже улыбнулась, как воочию представив могучую, аки медведь, послушницу в серой лохматой шкурке: — Какова ж из тебя мышь… В заботах утомилась я, баро податей меньше слать стали, а Брай с войском в разъездах. Неспокойно… Предчувствую, беда грядет. Или перемена приспела? Да кем — не чувствую! Сердце заходится, Зирка!
— Да вот уж глупости, тока покушать надоть и пахреву (1) теплую пододеть, чтоб лыдки не застудить. И всей-то беды, — заквохтала басовито, совсем не слушая свою госпожу, неотесанная прислужница. — Где жа туточки отто была обнова расшитая, золоченая, та, что сынок из Класты привез?
— Вон пошла, дура! — вдруг осерчала Владычица на суетливую толстуху. — Тиско мне, не видишь?
— А тиско, так и кричать не надо — сосоуд лопнет в голове! Да постельного мальчишку гнать — не молодка вы, матушка, блядецко дело вертеть! А вон — могу, коли правда не надобна! Щас отвару принесу. Сама сварю. — И шваркнула дверью — только петли взвизгнули.
Страшная глаймора заговорила тихо, но на несколько голосов, будто из одной усохшей глотки все слова ее ведьминские, нечистые эхом удесятерялись-умножались:
— Пришла сама, да тело твое негодное, мужем пользованное, чрево нечистое. Отдай нам деву… деву… деву невинную, что привела… Привела-а-а… Привела. Восприемницу молодую, да восстанем в силе сестры! Царствие вечное ею продлим-им-им! — шатался по пещере, откатывался от стен жуткий шепот. И на призыв мертвых явилась Рутта, словно порывом ветра незримого девчонку крутило, да прямо в подножие гробов и кинуло:
— Что деется, сес… сестричка! — Навзрыд заплакала бедняжка, икотой давясь, и к ногам Дарнейлы поползла, волоча за собой мешок:
— Спаси-защити-спаси-защити!!!
Килла кинулась навстречу, Рутку дрожащую за себя дернула, та ее за пояс обняла, насмерть приклеилась, клещом обеими руками вцепилась:
— Не хочу больше месмою быть, отпустили бы только. Коз пойду пастити, хорошей, работящей буду; не выдавай, добренька, добренькая, миленькая… ы-ы-ы! Служить тебе всю жизнь стану, тока не оставляй меня тута.
— Да нету никаких месм-то! — тихо, медленно, даже раздумчиво слова выговаривая, вроде, сама себе сказала Дарнейла. Страху и не стало; повторила громче. На восставшую мертвячку даже не глянула и… засмеялась: — Нету больше глайморьего семени, а кто был — перемерли! Не вселится в тебя никто — смотри, Рутка! Мертвые они! Морок один. — Она наклонилась и с гранитного полу окару взяла, как кроля бегливого хапнула, вверх подняла.
Светом нестерпимым пещера наполнилась.
— Мертвые вы, слышите, уродища! С настоятельницей своей! И никого больше не возьмете, не править вам в миру. Сильнее вас я! — звонко кричала молодая месма и еще что-то… разное, сама не помнила.
Шумом оглушительным всё место наполнилось — треск стоял и вой, земля тряслась под ногами, пока каменья на них не посыпались. Так и орала бы Килла, рукой с окарой потрясая, гоня, стало быть, нечисть назад в могилы, — да Рутта за рукав ее к выходу тянула:
— Давай летим, сестричка, веник твой дергается. Ужо глыбою прибьет!
А Килла как одержимая была, сама хотела узреть, что зло наверное погибнет; уж и стены дрожали, а она так столбом и стояла, да слова какие-то древние все, голос срывая, кричала. Откуда храбрости набралась или с дури, но, видно, враз и понимание пришло: Обитель и есть гнездо ведьм старинных, земель и королевств погубительниц, а те, кого гмыженками кличут, и есть знахарки и ворожеи, лекарки настоящие, а не служанки безропотные… Словами точными, правда, в голове не складывалось. А вот нутром и без них всё поняла Дарнейла Килла Гейсарнейская. Недаром бабушка Оренна вдали от сего вертепа ее, глупую, держала…
— Конец вашему владычеству, фейери, пришел! Имя-то красивое — да дела смрадные. — Замахнулась тут Мать смерти и метнула разными цветами горящий глазок прямо в середину круга гробового.
И стал Огонь Великий стеной, и погибло царство глайморов… Навсегда!
Брая Тинери мутило. То ли солонина прогоркла, то ли… Ну, по чести сказать, выпил он со товарищами славно, хоть чести в том немного… Даже песни орал, чего ране нечасто случалось. Вот говорят, что мужеский пол, дескать, ко всяким там сантиментам, думам и предвидениям не способен. Врут, конечно!
Так вот, посеред ночи (ну к утру, если точнее) и подкинуло спящего прямо на полу вместе с сображниками главного защитника земель нашенских.
— Гийом, Зул? — позвал он тихонько. — Передохли вы, что ли? Где посты, аль не слышите, изверги?
— Вам, нервным юным господам, и не то слышится! Спи, архонт, — буркнул оказавшийся прямо с правого бок… флангу Рейдент. — Лето, — заключил он весомо, — птички поют — не дремлют, эфетам радость несут. — И захрапел, обнимая седло.
— Вот жеж… рыцари называется! — Сам пьяный вусмерть геризого, бранясь и спотыкаясь о конечности своих благородных братьев, кое-как пробрался к брезжущему в углу дверному проему. Справив прямо с крыльца невыносимо острую нужду, Брай потянулся, хрустнув суставами, помотал болезной головой и, прищурившись, посмотрел на занимающийся рассвет:
— Предчувствие, однако! Что за?..
И тут прямо ему на плечо сел черный ворон.
Командору писала мать. Родная... В записке было всего несколько слов; по особому, принятому меж ними коду, Брай понял, что в замке случилось что-то важное и странное — поспешать надобно! — но не беда.
Выехали на рысях, получасу не прошло, да путь был неблизок.
А на другом конце земли, в серой стылой долине у моря, бледный юноша поднял лицо к утреннему небу.
— Месть свершилась! — прошептал он так тихо, что не разбудил лежащих совсем рядом у потухшего костра спутников.
Даже закутавшийся в овечью опаху чуткого сна следопыт — и тот не пошевелился, когда Фаркат встал и отсалютовал гаснущей зеленой звезде мечом:
— Я свободен от слова, осталось только вернуть…
Ветер и шум начинающегося шторма заглушили его последние слова.
(1)— теплые женские штаны, носимые под юбкой и со швов боковых несшитые.
========== Вверх! ==========
— Завалило и этот? — Девочка прижалась к старшей, боясь даже выглянуть из-за ее плеча, а может, и зажмурилась — только поскуливала и квохтала на резких поворотах: — Ой, свалимся с веника, невдобнай он, хлипкай! Сколько ни тыкайся, а выхода нетути! Конец нам!
Дарнейла, напротив, была далека от паники, не то что ее маленькая подружка… да после того, что вместе пережить пришлось, пожалуй уж — сестрёнка.
— Что ты как бабка старая гундишь! Ничего, вспомни лучше, где кухонные камины… трубы, куда выходят, сбоку или через покои на этажах?
Рассекая упругий, точно надутый воловий пузырь, воздух, две отчаянные летуньи уже который час кружили по подземным тоннелям, совсем потерявшись во тьме. Килле даже казалось, что за их спинами вроде как что-то схлопывается, нет — сливается густым киселем… овсяным, в котором ложка не тонет.
«Что это мне всё про еду думается? Или уж и правда с голоду. Ведь мы обед пропустили. Обед! Тут бы самим на заливное не пойти; так сверзнемся, заплутав, и костей не соберешь! Да тощие обе — тока на постный супец сгодимся!» — Но глупости, в голову пришедшие, успокоили месму. Летать ей нравилось… И тут вдруг прямо перед ними — Дарнейла резко задрала метловище веника на себя, Рутка, едва удержась, аж на шее повисла — стена!
— Вертай, вертай! Убьемся, лепешками стане… — закричала прямо в ухо.
