Своих оставив безучастно,
Не жаль чужих, и слез отца.
Ни рода, ни родства не зная,
Стяжав богатства и почет,
Бессмертья в мудрости алкая,
Спокойно зрят, как жизнь течет...
Обитель месм производила впечатление своей грандиозностью. Сам замок, похожий на стрелу, был расположен на высоком холме, но казался еще выше из-за стекающего из-под его основания бурного водопада, падающего в искусственное озеро, которое кольцом обнимало базальтовое подножие горы и рисовало в своих волшебно спокойных глубинах зеркального близнеца древней твердыни.
Возведенная в далекие легендарные времена, она не выглядела мрачной: на башенных шпилях играли с ветром яркие штандарты и вымпелы, со стен спускались цветные ткани. А погода и совсем была весенней. Чувствовалось дыхание юга. От подножия холма по всей широкой равнине текли, чередуясь, зеленые и желтые полоски озимых, возделанных, и черные — парящих (1) полей. Луга покрылись первоцветами, а сады и рощи в долине Модены стояли в нежной изумрудной дымке молодой листвы.
— Не отходи от охраны ни на шаг. — Тинери, надев шлем и полный доспех, закрепил на плечах парадный плащ и наклонился к лицу своей юной спутницы. — Ты слышишь меня, ласточка?
— Конечно, да, Брай, я же послушная! Но зачем прятать дочку? Они и без того знают, что у меня родился ребенок. — Дарнейла вдруг засмеялась. — Ой, грива твоя щекочется! — Она терла нос ладошками, ловя белые пряди плюмажа, отнесенные ветром с блестящего на солнце шлема. — Тебе ведь жарко будет на приеме.
Рыцарь вздохнул.
— Если бы это было единственное неудобство. — Что-то уж больно часто он в последнее время вздыхал — счастье проведенных в далекой провинции месяцев, весь этот покой и любовь, которые дарила ему Дарнейла Килла и… дети, Иржей и Имнея — его семья. Всё это сейчас было под угрозой: как поведет себя Великая мать месм, что скажут гонты, какие интриги плелись в Обители в его долгое отсутствие? Тяжелые мысли обуревали командора.
С дозорных башен замка прозвучал сигнал, ворота восточного портала открылись — и перед путниками опустился на цепях подъемный мост.
— По коням! — скомандовал Брай Асси-лон Тинери, командир армии отверженных сыновей месм, вступая в материнский дом.
Старый одноглазый ворон, борясь с западным ветром, неловко приземлился на руинах цитадели. Древние стены пропахли сыростью и… смертью. Полуразрушенный Ольхормер спал вечным сном.
Вдруг в гулкой тишине, лишь иногда, когда в гору ударял порыв штормового Борея, нарушаемой далеким плеском моря, скрипнула петля подъемного механизма.
Если бы птица могла думать, то она, вернее он, Шэлк, удивился бы тому, как в тенях набегающих от бурно несущихся по хмурому небу туч то появляется, то гаснет идущее из-под гранитных плит неяркое свечение.
А в узких глазницах семи мертвых башен вспыхивают временами белые огни, да шевелятся, будто ползя друг к другу, выбитые из фундамента ядрами захватчиков камни…
(1) — незасеянные поля, под паром.
========== Прекрасный зверь ночной ==========
Осторожно ступая, чтобы не споткнуться о собственный подол, расшитый камнями и золотыми узорами и ставший от этого жестким, как… обод бочки, Дарнейла поднималась по парадной лестнице Обители Великой матери и поглядывала на чеканный профиль магистра Тинери. Лицо рыцаря менялось, находилось в движении, то ли от того, что шли они по-разному освещенными галереями и залами, то ли от обуревавших его эмоций; он то хмурился, то, казалось, слегка улыбался, уловив в высоких зеркалах ее мимолетное отражение. Ее, Дарнейлы Киллы, своей возлюбленной…
Любовь… Когда это случилось? Месмочка будто спала и спала, плывя куда-то сквозь зиму и следующую за ней весну, без времени, без чувств, и вдруг очнулась в… старинной балладе! Она сама — и есть та прекрасная дама одинокая в своей несчастной судьбе. А он — рыцарь, нежданный друг, спаситель, и — страшно произнести вслух — любовник! Остальное как в тумане или неважно; кажется, всегда так и было — этот взгляд, летящий из-под стрел густых бровей, этот голос, что так испугал ее в первый раз… Его властное мужское присутствие в замке, волнующее даже звуком шагов в тишине ночи, и в то же время дарящее покой… Ее тайные страхи и постыдная тягость от другого…
И драгоценный их первый сладкий поцелуй, когда, держа на руках детей и тихо улыбаясь, он склонился к ней, лежащей в постели на тридцатый день после родин, и сказал, что любит! А потом…
Месма Дарнейла любила их обоих… Нет, речь не о сыне и дочке… Обоих Браев!
Как только спускала Модена покров свой звездный на холмы и долы, пропадал Брай Асси, благородный рыцарь Тинери, и в спальню Дарнейлы Гейсарнейской входил дикий Зверь ночной, прекрасный…
А она сама уже не робкой девчонкой, и не молодой матерью, и даже не смешливой подругой, хозяйкой турнея, которая вечерами, пока не гасли факелы, уперев острый подбородок в кулачки, слушала застольные куплеты, что поет, веселя воинов, ее дружок Фаркат… О, нет, сильной голодной волчьей самкой ждала она его, своего мужчину. И бусы ожерелий, им же даримых, брызгали звонкими каплями на пол, и пот струился по спине, изогнутой в любовной схватке… Да и саму любовь прочь! Только бы воздуху вздохнуть, только бы взять своего наслаждения, бесстыдно, как во хмелю.
Никто не учил месму страсти — всё руки Брая подсказывали, а жар сам рождался в теле. От губ его, не нежных в ночи, от жажды обладания, от резкого и пряного запаха горячего тела, от требующего соития естества… От слов его срамных и сладких, от громкой алчности своей женской плоти…
«И, кажется, мир рухни — не замечу!» — думала Килла, а потом как забывала себя, и только в голос стонала, насаживаясь на налитый кровью орган Зверя:
— Дай мне поездить на твоей силе! И изливать не смей — пока не велю! Ещё не всё госпожа от тебя взяла. Или мне тебя, нерадивый, подгонять плетью? Качай пуще! — И смеялась, на рык его отвечая, и, наклоняясь, кусала сильные плечи без жалости. — Еще хочу, бери меня.
А потом только хрипом, только ногти ему в спину вонзая, плакала под Зверем, дух из нее выбивавшем, чтоб наутро лечить, тихо ойкая, синяки на боках своих и ляжках белых, а Зверю кровавые царапины, да укусы бесстыдные, коими сама наградила, ворожбой сводила. Зверь же улыбался и только шею к свету поворачивал, чтоб удобней было месме.
— Милая! — говорил. — Я ж сегодня в седло не сяду. А мне заставу проверять…
Дарнейла вдруг опомнилась и заозиралась — разом как окатило! — боязно ей стало и ознобливо, словно кто-то в мысли проникнуть силился. Она остановилась, вдруг обозлясь, и сама от себя такого не ожидая, спрятала думок и страхов мелькающий поток и картинки всякие из жизни своей, что там было дурного, что светлого и самого сокровенного, которое вот только что невольно вспоминала, в какую-то привидевшуюся перед глазами зеленого камня шкатулку. А настоящая ли та, но не замеченная в убранстве дворцовых залов красивых, по которым проходила Килла в окружении верных воинов, или примерещилась — штуковина этакая затейливая резная, с замочком, даже подумать не успела. Да и не чаяла в себе такого умения — ан вышло! И в голове у маленькой месмы стало будто пусто, как веником смело. А страху больше вообще не было.
Дарнейла Килла вздохнула, на вопросительный взгляд Лона Тинери чуть головою покачала:
— Господин рыцарь, мне помощь ваша далее не нужна, благодарю. Великая мать меня в свои покои одну призывает. — Юбку ненавистную чуть носком туфли откинула, губу, правда, закусила. Но откуда что взялось, спину, как баронская дочь прирожденная, выпрямила, подбородок подняла и к дверям в покои Анарды Никтогии Великой колдуньи Оломейской пошла неспешно, точно равная. (1)
(1) — забрехался я в прошлом разе, или с устатку вышло, да позабыл вам, мои любезные, сказать, что жили месмы в земле по названию Оломей.
