Вдали, окутанные туманной дымкой, виднелись берега Панамы.

Но я смотрел не в сторону покинутого порта, а левее, к югу, где темным облаком вздымалась береговая линия Сан-Бласа…

Сколько тайн, заманчивых и страшных, скрывается в лесах и топях этого неведомого миру уголка! Сколько опасностей мы пережили там и как они невероятны мне кажутся теперь!..

В двадцатом веке, когда все человечество тоскует о непосредственном общении с природой, задыхается в каменных громадах городов, в веке радио, беспроволочного телеграфа и невидимых лучей — и вдруг воскресла фантастическая сказка, которой не поверят даже дети!

Конечно, не поверят! Я сам почти не верю…

Но нет!.. Разве кошмар — смерть благороднейшего из всех людей, каких я только видел в моей жизни? Разве не стоит подле меня Аннита, моя жена, вместе со мной пережившая ночь в храме скорпионов? Разве не у меня в руках уродливый божок страны Сан-Бласа?..

Пускай мне не поверят, никто пусть не поверит, но — ради памяти Родриго — я не остановлюсь перед насмешками моих собратьев по перу, ни перед неизбежным скептицизмом читателей моих записок. Я шаг за шагом опишу все, что пришлось мне испытать с 27 сентября по 3 октября 1913 года, и пусть тогда считают не верящие «сказкам» люди, что рыцарь без страха и упрека, «тропический скиталец» Суарес — плод бесшабашной фантазии журнального корреспондента! Я с ними спорить не намерен, — действительно, на нашей будничной планете нечасто появляются такие легендарные герои духа, как самоотверженный мой друг Родриго, «проснувшийся» для вечной жизни неведомого мира!..

Да, решено!.. Я напишу — и будь, что будет!

Теперь я это сделал…

Передо мной на столе лежит груда исписанных страниц, прикрытых тяжелым скорпионом. Свет электрической лампочки блестит и отражается на золотом божке Сан-Бласа…

Я подымаю голову, и со стены, из темной рамы, на меня смотрит насмешливо-печальное лицо Родриго.

Поверят?.. Не поверят!..

— Не в этом счастье, mi querido! — чудится мне его хорошо знакомый голос. — Не все ли вам равно? Что может быть реального в сем бренном мире? «La vida es sueno…»

Сзади слышатся полузаглушенные ковром шаги Анни-ты.

— Ты кончил, Мигуэль?

— Кончаю, но…

— Но что же, милый? — и рука ее с безмолвной лаской опускается мне на плечо.

— Не знаю, как отнесутся читатели к моему правдивому и вместе с тем к такому невероятному рассказу…

— Зачем об этом думать? И в жизни, и во сне бывают разные минуты… То светлые, то темные, как ночь… Но все они проходят, все исчезают без следа. La vida es sueno!..

Портрет Суареса, казалось, улыбался… Прищуренные глаза смотрели на меня.

Я молча взял перо и подписал свое имя под заключительной строкой…

ПРИВОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ

I.

В прекрасное июльское утро я, в сопровождении моего друга, дона Пачеко Гориа, выехал из Ассунсиона, рассчитывая к вечеру попасть на асиенду его будущего тестя, расположенную где-то за Ягвари.

Тропическая зима была теперь в полном «расцвете», — дожди уже прошли, но земля еще жила под влиянием принесенной ими влаги, а потому вокруг все было зелено и весело, и все усеяно цветами.

Еще задолго до отправления поезда заняли мы свои места на деревянной скамейке вагона первого класса грандиознейшей из парагвайских железных дорог: «Ассунсион-Парагвари», хотя, рискуя разочаровать своих читателей, я все же должен их предупредить, что расстояние между ее конечными пунктами равно всего лишь 72 верстам. Не думаю, чтобы эта цифра в точности соответствовала замыслам предпринимателей и инженеров. Указанная линия, главным образом, была рассчитана на перевозку табака, который является чуть ли не единственным предметом производства местности до Парагвари, но здешние женщины так привыкли пользоваться совершенно бесплатной доставкой его в порт Ассунсиона на своих собственных головах, что и теперь продолжают упорно игнорировать это легкомысленное нововведение. Стоит только взглянуть из окошка — и вы увидите, как по берегу длинного и светлого озера Ибираи, параллельно железнодорожному полотну, тянутся целые вереницы молодых и старых женщин, провожающих веселым смехом несущееся мимо них чудовище.

А там, за ними, среди роскошной зелени банановых садов и стройных групп деревьев, мелькают стены белых домиков, скрываясь по временам за невысокие холмы, блестящие под ярким солнцем свежей зеленью травы; а над холмами подымаются, разбросанные в капризном беспорядке, развесистые, массивные и чуть не черные апельсинные деревья, осыпанные светлым золотом плодов.

Спокойное, точно из расплавленного металла, озеро так и слепит глаза своим огромным зеркалом, которое отражает, освещая окружающий пейзаж снизу, убийственные лучи тропического солнца, обжигающего его с безоблачного неба. Все вокруг точно залито светом, точно купается в огне, принимающем самые неожиданные, самые фантастичные оттенки… Недаром в прежнее время аристократы Ассунсиона имели здесь свои загородные виллы, эстансии и «чакрас», — от которых теперь остались только полуразрушенные стены. Но и те, залитые солнцем, все еще продолжают улыбаться.

Положим, это издали, но и вблизи эти палаццо без окон и дверей, благодаря здешней природе, нисколько не напоминают собою трупы или мумии, а скорее — души, покинувшие свои мертвые тела. Как только человек перестанет заботиться о своем жилище, так сейчас же его оплетают лианы и паразиты в самом фантастичном и капризном беспорядке: гирлянды ползучих роз, глициний, бугенвилий и всевозможных других цветов массивной бахромой цепляются по пошатнувшимся карнизам и по ветвям одичалых померанцев; а на земле поднялся целый лес гардений или поле роскошных тубероз, на фоне которого грациозная латания вдруг выдвинула свой стройный и изящный силуэт…

Апельсинные плантации, сначала разбросанные в одиночку, становятся все гуще и гуще, и наконец мы уже едем по сплошному лесу этих деревьев, покрытых в одно время зелеными и светло-желтыми шарами своих плодов и ароматными цветами.

Я уже давно привык к ошеломляющей роскоши тропической растительности, но все же не мог не подпасть под обаяние этой чарующей картины и невольно задумался о том, каким гениальным мастером оказывается свободная природа по сравнению с жалким искусством человека; но голос дона Пачеко быстро вернул меня к действительности.

— Не уснули ль вы, querido amigo? Вставайте — сейчас приедем…

Поезд, действительно, замедлял уже ход, а еще немного — и совсем остановился у платформы станции Парагвари.

II.

Было уже около полудня, а нам еще предстояло сделать верст 30 верхом, и потому мы, поговорив с сеньором кабильдо^[9], получили лошадей и поторопились выехать из городка. Дорога оказалась довольно удобной, так как все время приходилось ехать по густому девственному лесу, переходящему вскоре в сплошные заросли померанцевых деревьев, которые тянутся отсюда далеко к югу, почти на двести верст. Густые, причудливо изогнутые ветви и широкая листва образовали над нами сплошной свод, почти непроницаемый для солнечных лучей, и потому сравнительная прохлада, окружавшая нас теперь, начала благотворно сказываться на общительности моего спутника.

— San Diego! — воскликнул он после получасового молчания, окончательно убедившись, что его коротко остриженная голова совершенно недоступна для солнечного жара. — Не удивительно ли это, mi querido?

— Что?.. Этот лес?.. Да, я думаю, что ничего подобного нигде вы не найдете.

— Лес?.. К черту лес!.. Совсем он меня не интересует… А вот не удивительно ли то, что еду я теперь с вами в Ягвари, а обратно никогда уж не вернусь…

— Это еще что такое?

— Нет, не утешайте меня, сеньор!.. Погиб дон Пачеко-Мария-Хуан и Хосе-Гориа… Погиб безвозвратно!.. До сих пор жил он, где хотел, и любили его все doncellas^[10], а теперь приеду, обвенчаюсь с Хуаннитой — и прощай, мой бедный друг Пачеко!..