— Не обращай на них внимания. Они все еще осваиваются, — говорит он, закрывая дверь, и указывая на стол на кухне, где на прошлой неделе я брала у него интервью. — Это закуска.

На столе стоит бутылка красного вина, два бокала, и сырная тарелка, украшенная бри, камамбером, чедером, инжиром, джемом, медом и кростини.

— Вау, — мягко говорю я. — Все это сделал ты?

Он пожимает плечами, издавая пренебрежительный звук.

— Пустяки.

— Романтично, — говорю я. — Я и не предполагала, что ты романтик.

Он поднимает идеально изогнутые брови.

— Да? И кто я, ты предполагала? — Медленно наполняет бокал вином.

Я стою, наблюдая, как он наливает меньше вина в другой бокал. Его предплечье сгибается, татуировка льва будто рычит. Нахмуривает лоб, возможно ожидая моего ответа. Он ведет себя со мной абсолютно непринужденно, но в его глазах всегда есть эта дикость, которая никогда не уходит. Единственный раз, когда я видела в них умиротворенность, это когда он кончил вчера вечером.

— Предполагала ты мужчина, который второй раз на меня и не взглянет.

Он посылает мне кривую улыбку и закупоривает бутылку.

— Что ж, лапочка, ты знаешь, что это не так.

Я медленно иду к нему, глядя сквозь ресницы, как какая-то роковая женщина.

— О, это правда. Ты не хотел иметь со мной ничего общего.

Его взгляд на секунду смягчается, прежде чем он направляется на кухню, доставая две небольшие тарелки из стеклянного шкафа.

— Я не хочу иметь ничего общего с большинством людей. Не принимай это на свой счет.

— Скажи это старой Кайле. Она понятия не имела, что получит возможность положить твой великолепный член себе в рот.

Тарелки гремят на столешнице.

— А тебе действительно палец в рот не клади.

— Точно.

Он уверенной походкой возвращается в комнату, ставя тарелки вниз. Кивает на кресло.

— Вот. Присаживайся, пожалуйста.

Я кладу сумочку в угол кресла и сажусь. Обе собаки смотрят на меня с дивана.

— Как они? — спрашиваю я его.

Он оборачивается и я, пользуясь моментом, оцениваю сильные, натянутые мышцы его шеи и плеч.

— Как я уже говорил, осваиваются. — Он садится и кладет руки перед собой. — Завтра придут посмотреть на Эда. Но думаю, Эмили поедем со мной домой.

— Кто из них Эд?

— Пит, — говорит он.

— Забавно, я думала, что для него будет труднее найти дом.

— Как правило, да. Но Эд большой симпатяга, и люди в этом городе чуть толерантнее к хулиганским породам, чем в Великобритании. У Эмили же, несмотря на ее милый вид, — он оглядывается на собачку, которая тут же скалит на меня зубы, — есть проблемы с поведением. С ней надо поработать.

— И ты тот, кто их учит? — Спрашиваю я. — Потому что, если так, ты заклинатель собак, а это значит, что нет почти ничего, что ты не мог бы сделать.

Он смотрит на свои руки и лениво пожимает одним плечом.

— Я нашел Лионеля на улицах Эдинбурга. Мне удалось научить его. Может чему-то и он меня научил. С собаками ты этого никогда не знаешь. Но…для тренировки собак нужен специальный человек, особенно для тех, кто прошел через жестокое обращение или травму. Я не такой тип. Я сделаю все, что могу, чтобы спасти их, но я не тот тип, который может учить их послушанию.

— Правда?

Тихая, почти застенчивая улыбка возникает на его губах.

— Собаки с поведенческими проблемами не должны учиться у человека с поведенческими проблемами.

Я жду, что он засмеется, но он этого не делает.

— О, — говорю я, пытаясь придумать, что бы такого правильного сказать. — Просто ты так просто с ними общаешься. Они были бездомными, а посмотри на них теперь.

— Я могу заставить собак доверять мне, — говорит он тихим голосом. — Потому что я им доверяю. Но я не могу заставить их доверять другим.

— Потому что ты не доверяешь людям?

Он медленно моргает, а потом тянется к ножке бокала.

— Думаю, я могу доверять тебе. Выпьем за это

— Выпьем, — говорю я, поднимая свой бокал и чокаясь с ним. Я не просто встречаюсь с ним взглядом, я ныряю в зеленый и серый. Они почему-то кажутся темнее, движущиеся тени. Бездонные. Поведенческие проблемы? Какие? Сколько еще я смогу узнать о нем, пока он не уехал?

Я делаю глоток вина, а он едва прикасается к своему. Лишь маленький глоток, затем ставит бокал на стол и отодвигает в сторону.

— Я никогда не видела, чтоб ты много пил, — говорю я ему, надеясь, что произношу это легко, чтобы он не обиделся.

Он долго и неторопливо смотрит на меня, прежде чем облизывает губы и отводит взгляд.

— Да, из-за тренировок? — говорю я, предлагая ему легкий выход.

Медленный кивок.

— Да.

Он все еще не смотрит мне в глаза. Его внимание сосредоточено на сырной тарелке, и хотя он вроде не хмурится, как делает обычно, его плечи кажутся напряженными.

— Что еще ты должен делать? — Спрашиваю я. Чувствую, мы немного вернулись назад, и я хочу вернуть это сексуальное подшучивание.

Он барабанит пальцами по краю стола, и я наклоняюсь вперед, пытаясь взять сыр с тарелки.

— Постоянная работа в тренажерном зале. Много работы на поле. Хорошая диета.

— Полагаю, она не включает вагон сыра, — говорю я, капая меда на свой кусочек.

— Не, всякая скучная ерунда. Куриные грудки, брокколи. Не так уж и весело, но в моем возрасте, если хочешь продолжать играть, ты должен делать подобное. Когда я был моложе, я мог есть, что захочу.

— А сколько тебе? — спрашиваю я.

— Тридцать два, — говорит он, и я немного удивлена. Полагаю из-за того, что он выглядит так мужественно – морщины на лбу, отросшая борода – я полагала, ему между тридцати пятью и сорока. Или может, в этом виноваты его глаза.

Я смотрю в них, несмотря на то, что они резко смотрят на инжир, пока он чистит его так, будто инжир что-то сделал ему. Глаза, которые сбивают меня с толку. Глаза старой души, кого-то кто видел и сделал уже слишком много. В них постоянно идет какая-то борьба, борьба, которую я хочу помочь ему выиграть.

— Это тебя удивляет? — Спрашивает он, быстро взглянув на меня.

Я откусываю маленький кусочек кростини.

— Вообще-то нет. Просто ты кажешься более зрелым.

Он берет инжир и раскладывает его по козьему сыру и кростини.

— Играть в регби в тридцать это все равно что напрашиваться на неприятности. Все эти годы ударов, травм, напряжения. Это сказывается. Не знаю, что случилось, но когда мне исполнилось тридцать, все стало немного ухудшаться.

Он предлагает мне остатки инжира, и я беру ягоды из его ладони, мои пальцы задевают его. Одно простое прикосновение, и я чувствую, как оно проходит по всей длине моей руки прямо к сердцу.

Бац! Дождь из искр.

Я сглатываю, пытаясь игнорировать это чувство.

— Долго ты играешь?

Он нахмуривается, прищуривая глаза, мысленно считая.

— Двадцать два. Да. — Он кивает. — Десять лет.

Я моргаю, пораженная.

— Так долго. Это нормально?

— Полагаю да, — он поджимает губы и рассуждает. — Я хорош в том, что делаю. Им нужен кто-то быстрый, кто-то, кто снесет все на своем пути. Это моя работа. Но я не могу делать ее вечно. После того, как я облажался с моим чертовым сухожилием…знаю, мне осталось недолго.

— Ты говоришь так, будто умираешь.

Он втягивает щеки.

— Регби спасло мою жизнь. Я не уверен, что буду делать, когда закончу.

— Тренировать? — с надеждой спрашиваю я.

— Не, — говорит он, жуя кростини и откидываясь на спинку кресла. Когда проглатывает, добавляет. — Или я в игре, или нет. Иного не дано. Я не так построен. Если я закончил, значит, конец.

И когда это закончится? Думаю я, мы закончили?

Но конечно мы…мы, даже не мы.

— Может, ты просто займешься благотворительностью…связанной с собаками.

— Да, — говорит он. Он тянется к вину и делает небольшой глоток. Почти ставит бокал обратно, но делает еще один глоток, осушая бокал. — Продолжу заниматься этим. У помощи другим нет срока годности. Как бы чертовски банально это не звучало.