– Конечно, не выход, но лучше так, чем… Отец тогда заявил, что это моя вина, что с Мартой никто не смог справиться, переубедить, образумить.

– Но почему?

– Я не знаю. Наверное, потому, что она читала за мной все книги, бегала по пятам. Подражала. Когда маленькая была.

Майя зажмурилась: сестра была сплошной радостью и вдохновением, часто сбивалась в поэзию и говорила неожиданными рифмами, это было похоже на лёгкое безумие. Вспомнилось, как она убеждала, что всё это так… незначительно, что ли? Наши правила и традиции, законы и основания, устои и требования. Марта смешно выгибала бровь и, дурачась, спрашивала: «Зачем тебе эти книги, твои буквари? Зачем тебе время делить на отрезки, зачем костыли? Ты попробуй прожить, будто крылья за узкой спиной, будто вечны мгновение и радуга над сосной. Ты попробуй губами поймать поцелуи дождя, и тогда ты, наверное, сможешь увидеть меня. Только тогда, когда вывихнет небо плечо, обнимая мой мир, тот, где время горит, а в глазах от любви горячо, где пугаются мысли отмеренных штампами лет, ты хоть день проживи, будто я, и попробуй, скажи – счастья нет?».

Открыла ставшие глубокими горчичными провалами глаза, уставилась в точку над головой Орловой, пробормотала:

– Я часто пыталась её урезонить, что ли… Когда ей исполнилось восемнадцать, отец всё-таки поговорил с ней и отправил учиться в Сорбонну.

– В Сорбонну? Надо же…

Майя пристально всмотрелась в Диану и чуть не спросила в лоб: «Ты же знаешь её гораздо, гораздо дольше, чем с тех пор, как она вернулась в Петербург. Почему ты мне врёшь?», однако не стала спешить и продолжила:

– Ты не знала? Марта блестяще говорит… – запнулась, будто на канате, выровнялась, – говорила… В общем, Марта, как и мы все, была билингвом. Двуязычной. Она думала на двух языках одновременно, на французском – даже лучше. Конечно, у неё были репетиторы: мои родители.

Орлова шевельнулась:

– В каком смысле – твои? У вас что, разные?

– Тоже не знаешь? Марта – приёмная дочь в нашей семье, – осеклась, замолчала, вспоминая, как почти сразу после убийства, после одной из первых экспертиз Поля Верлена увезли на допрос в качестве подозреваемого, потому что он оказался биологическим отцом.

Двадцать пять лет родители молчали об этом. Четверть века. Всю жизнь сестра не знала, что она – Верлен не только по фамилии, но и по крови. Эта чудовищная ложь, погребённая под молчанием, вдруг взорвалась в их доме, и отец впервые прятал глаза, не смея посмотреть в негодующие, бездонные глаза старшей дочери, которой с раннего детства внушал: «Мы все в семье говорим друг другу правду. Только правду, потому что это – основа нашей безопасности».

Вспомнила, как мать, будто освободившись от невыносимого груза, легко пожала плечами и обронила, как что-то несущественное:

– В это трудно поверить, но Поль тогда был молод и, иногда, горяч не в меру.

В голове Майи гонгом зазвучало понимание: поэтому он настаивает на том, чтобы отсекать все эмоции сразу, пока они не привели к беде. Софи, подойдя к дубовой полке, брала и снова ставила на место семейные фотографии:

– Я узнала о Марте совершенно случайно, и это было моё решение – взять её в семью и молчать об отцовстве. Мне тогда казалось, что так будет правильно, ведь Поль только начал строить свой бизнес. Прошу вас, не сердитесь на отца, он и так достаточно наказан.

Вспомнила, как стояла столбом посреди светлой гостиной и пыталась растереть онемевшее лицо. Как Юлий внезапно и суетливо стал отряхивать свой пиджак, а потом стремительно вышел из комнаты, и долгое время его вообще не было видно ни в доме, ни в банке. Как Август нервно и ломко рассмеялся, а потом, брякнув что-то вроде «Да ну вас нафиг с вашими историями», налил себе бокал коньяка, выпил, мотнул головой и тоже ушёл.

Майя вздохнула: «А вот об этом я тебе говорить не буду. Раз ты не знала, то и нечего», и продолжила медленно ронять кипящие внутри слова, словно крупные капли в раскалённую дорожную пыль:

– Но это вообще неважно. У Марты вполне наш, фамильный, характер: добиваешься того, чего хочешь. И никто, в общем-то, не удивляется, потому что нас так воспитывали. Так вот. Уехала учиться в Сорбонну. Там тётушки, дядюшки всякие. Должны были проследить. У отца по этому поводу пунктик – все должны знать семейный бизнес. Не помогло. Она отказалась поступать на банковское дело.

– Представляю, какой был скандал!

– Да, ты права. Марта сделала по-своему: подала документы на историю искусств. Как обычно, у неё всё получилось. Бакалавриат, потом степень магистра по музыке и музыковедению. После её выбора профессии родители вообще перестали с ней общаться. Она заявила, что ей не нужно от нас никакой помощи, что она со всем справится сама. И справилась. Училась и работала. Ей исполнилось двадцать четыре, мы думали, что Марта останется во Франции. Однако она опять сделала не то, чего от неё ожидали.

Она вернулась в Петербург и стала работать в такси. Обычным таксистом. И вот здесь для меня начинается неизвестная территория. Сестра отказалась от денег семьи, снимала комнаты, квартиры, избегала нас. Как только приехала, заскочила домой, взяла какие-то вещи и снова исчезла. Мы не знаем, что случилось в Париже, но, думаю, что-то произошло.

Понимаешь, это трудно объяснить, но практически вся моя семья очень упёртая. Марта, отец, Юл… из них вообще никто первым не идёт мириться. Не признаёт, что неправ. Практически не объясняет, почему принимает те или иные решения. Я знаю, Марта думала, что отец никогда её не простит. Но даже не попыталась с ним поговорить. Просто ушла. Хотя у неё в нашем доме была своя огромная комната, танцзал, всё, что душе угодно. Мансарда была её. Место гнездования, как она говорила. Хотя ведь и я ушла тоже. Но только прошлой осенью, когда… – Майя вдруг остановилась, потёрла шрам на виске и взглянула на Диану:

– Расскажи теперь мне ты, какая она была?

Диана вздрогнула, будто очнувшись от наваждения, таким удивительным был голос Майи: тёплым, грудным, будто настоянным на терпких таёжных травах. Его просто хотелось слушать, в нём хотелось раствориться. И от необъяснимого желания довериться Диану понесло, как будто плотину прорвало. Она вспоминала первые минуты знакомства, первые уроки танго, на которые Марта пришла и так поразила чувством не просто ритма, но сути, что уже через двадцать минут с ней хотели танцевать все девушки на занятии, а несколько парней ревниво погладывали на стройную высокую фигурку, с лёгкостью ведущую партнёршу так, будто кроме дамы в руках для новой тангеры не существовало никого.

– Я думала, Костя и Володька – они преподаватели в моей школе, но ещё и мои друзья и наши постоянные кавалеры, даже поссорятся с ней, так лихо Марта уводила девушек у них из-под носа одним только полувзмахом своих длиннющих ресниц. Костю ты, кстати, видела.

Майя, памятуя о том, что в первую очередь ей нужны подробности отношений между спутниками Марты в её последний день, осторожно приступила к осуществлению своего плана. Слегка отклонилась на спинку дивана, вопросительно вздёрнула бровь:

– С парнями танцевала?

– Нет, она с ними даже не вставала в пару никогда, только с девчонками. Это я с ними номера, например, работаю, а Марта – нет. Марта в танго была жестока и нежна, и для неё танго – только свобода, где не надо даже любви, она вела, будто черпая руками, грудью, поворотом головы тени смелости и дикой страсти. Ты бы видела её: лукавство и детство, возносила и крушила, и эти её движения в танце были как продолжение её огромной души.

Знаешь, кто-то из наших поэтов сказал очень точно: «Март. Провода оглушённой печали тянутся нервами над головой… Девушки клеятся, будто листочки у позвонка…»[11]. К Марте постоянно кто-то клеился, и она и вправду своей взрывной солнечностью глушила печаль у каждого.

Верлен осторожно, будто пробуя босыми пальцами воду в проруби, спросила:

– Ты говоришь, что чуть не поссорились. А что потом? Как твои преподаватели к Марте относились?