Видите ли, доберман-пинчер, будучи собакой, не имеет сознания. Доберман, прошедший курс дрессировки, не способен принимать самостоятельное решение. В принципе, его «запрограммировали», когда он был еще щенком. Дрессировка трудна, и здесь обязательна неограниченная власть дрессировщика. Когда приказ дан, он должен быть выполнен любой ценой. Кроме того, собака должна быть обучена тому, что такое-то лицо имеет право с этого момента и навсегда отдавать ему приказы. И если доберман-пинчер прошел такую дрессировку, ничто уже не заставит его сменить хозяина. Когда американцы были уже совсем близко, немцы, находившиеся на сторожевых вышках, бросали оружие и пытались скрыться, но собаки должны были быть уничтожены. Я наблюдал за ними из окна санитарного корпуса, и я никогда не забуду, как они продолжали прыгать на решетку псарни до тех пор, пока последняя из них не была убита. Их обер-егермейстер до этого убежал…

Малькольм заметил, что он немного ослабил внимание, но Виржиния тотчас же спросила:

— Почему вы оказались в санитарном корпусе? Это — из-за аварии в Рождественском туннеле?

— Да. Как я уже сказал, мадам, единственной целью этого туннеля было дать какое-нибудь занятие людям. Поскольку война подходила к концу, было бы безрассудством пытаться устроить побег. Но мы упорно продолжали начатую игру. У нас был спрятанный люк, туннель, прорытый с помощью перекладин от кроватей, действующий блок для прохода, лампы, которые мы сделали из коробок из-под ваксы, наполнив их маргарином… Короче, все необходимые в таком случае элементы. В это время немцы стали очень ловко обнаруживать подобные виды деятельности, поэтому, чтобы иметь хотя бы какую-то надежду на успех, надо было работать быстро и на определенной глубине. Рыть туннель — это всегда риск…

Что бы там ни было, к концу ноября некоторые из людей уже не стеснялись говорить, что наступил мой черед порыть немного. Однажды ночью я спустился в отверстие и принялся за работу. Выемка почвы проходила сравнительно хорошо, условия работы были достаточно нормальными. Работали мы… хм… без всякой одежды. Так было безопасней. При медицинском осмотре на одежде заметили бы следы, и операция была бы провалена. А на коже, если хорошо почиститься, песок не оставался. Никаких следов.

Я был внизу примерно полтора часа и уже готовился выходить, когда часть потолка туннеля обрушилась на мою грудь. К счастью, лицо не было покрыто грунтом. Я отчетливо помню, какова была моя первая мысль: отныне никто из моих людей не сможет сказать, что их командир не разделял все тяготы их общего дела. Я понял, что избавиться от песка, который меня частично завалил, будет чрезвычайно трудным делом. Единственное, что я мог делать, это вращать головой из стороны в сторону, что вызывало сползание дополнительной партии песка на мое тело. Вдруг, лампа с жиром, прикрепленная к подпорке, перевернулась мне на бедра. Вы можете себе представить боль, вызванную этим потоком горящего жира; но самое худшее было то, что фитиль не погас при падении, а нижняя часть моего тела оказалась покрытой растопленным жиром от пупка до колен…

Ритчи замолчал в замешательстве, но через секунду продолжил:

— Короче, я оказался в скверной ситуации, потому что я ничего не мог сделать, чтобы погасить огонь, — мне не удавалось прорыть проход в песке, покрывавшем мою грудь. Наконец мне все же удалось это сделать. После того, как пламя погасло, я смог кое-как вылезти наружу. У тех, кто сторожил у люка, не было причин волноваться — из туннеля всегда шел противный запах. И только услышав меня, они послали человека на помощь.

Конечно, мы были вынуждены все рассказать фрицам, так как было невозможно скрывать мое состояние, требующее срочной медицинской помощи. Меня перенесли в санитарный корпус, где я оставался до окончания войны, где мне ничего не оставалось делать, как размышлять о ситуации, в которую я попал. У меня была даже возможность продолжать осуществлять определенный контроль за моими людьми. Я бы не удивился, узнав, что комендант лагеря поработал в этом плане. Я думаю, что он пришел к выводу, что может с моей помощью прекратить волнения в лагере. Это — почти конец истории. Мы были освобождены американской армией, и люди вернулись к себе домой. Я пробыл в различных военных госпиталях до тех пор, пока не был в состоянии вернуться к матери-родине, где, живя то в одной, то в другой гостинице, я играл отставного офицера. Когда этот журналист опубликовал свою книгу и когда были получены права на киносъемку, меня пригласили в Голливуд в качестве технического советника во время съемок фильма. Я должен вам признаться, что прекрасно жил, получив такое предложение, — офицерская пенсия не так уж велика — не считая того, что мое имя стало известно и различные организации стали обращаться ко мне, что позволило вашему покорному слуге сколотить небольшое состояние.

Конечно, нечего было и думать о возвращении в Англию, где финансовый инспектор помог бы мне освободиться от большей части этих денег. Поэтому, завязав связи с господином Кортлью, затем купив и выдрессировав Морица и Макса, я чувствую себя вполне удовлетворенным. Человек должен сделать все возможное, чтобы выбраться из трудной ситуации и чтобы выжить. Вы так не считаете? — добавил Ритчи, наклонив немного голову в сторону, чтобы взглянуть на Малькольма и Виржинию.

— Д-да, — медленно сказала молодая женщина.

Малькольму не удалось расшифровать выражение лица своей жены. Он никогда еще не видел ее такой. Глаза ее блестели, но были осторожны. Ее улыбка выражала симпатию, возбуждение, но и некоторое напряжение. Казалось, ее раздирали два противоположных чувства.

— Прекрасно! — сказал полковник, хлопнув в ладоши. — Мне было очень важно, чтобы вы поняли ситуацию.

Он поднялся и поставил английские палки так, чтобы они поддерживали его. Опершись на них, немного наклонившись вперед, он улыбнулся:

— Вот, теперь, когда вы услышали мою историю, я думаю, что цель нашей беседы достигнута и нет необходимости удерживать вас здесь дольше. Я провожу вас до решетки.

— О, это не нужно, — сказал Малькольм.

— Нет-нет, я хочу! — уверил полковник со всеми проявлениями чрезвычайной обходительности.

Виржиния посмотрела на него, медленно опустив ресницы.

— Простите нас, прошу вас, — сказала она. — У нас не было намерения так долго вам надоедать. Спасибо за чай и пирожные, которые были превосходны.

— Что вы, моя дорогая, это ничего, — уверил ее Ритчи. — На самом деле, это очень приятная перспектива — видеть, когда я буду смотреть на другую сторону улицы, такое соблазнительное существо, занятое домашними делами. Конечно, я все тщательно убрал после отъезда предыдущих дачников, но всегда можно внести личную фантазию… И я предполагаю, что вам захочется посадить что-нибудь перед домом, не так ли? Столько маленьких инициатив, которые мне будут очень ценны… такая очаровательная женщина… в летней одежде, отдыхающая на солнце… Да, действительно, я надеюсь провести чрезвычайно приятное лето. Я полагаю, вы собираетесь провести здесь все лето. Кортлью сдает дачу только тем, у кого есть средства оплатить за весь сезон.

Взгляд полковника стал более колким, несмотря на его учтивость.

— Но, я думаю, что ваши средства и не столь велики, иначе вы поехали бы куда-нибудь еще, а не в эту дыру?

— Доброго вечера, полковник, — сказала Виржиния с ледяной вежливостью. — Пойдем, Малькольм.

— Очень интересная беседа, полковник, — сказал Малькольм, повинуясь.

— Интересная и необходимая, господин Лоуренс, — уточнил Ритчи, следуя за ними, когда они вышли.

Виржиния внимательно смотрела на хозяина, направлявшегося к решетке, и Малькольм заметил, что у ее рта появилась складка легкого разочарования.

— Вы чувствуете себя немного неуютно, мадам Лоуренс? — спросил Ритчи заботливо. — Будьте уверенны, что я приму вашу чувствительность во внимание настолько, насколько позволит мне забота о моем собственном комфорте. Не в моих привычках обижать даму, во всяком случае (у него появилась выразительная улыбка) с момента того несчастного случая в Рождественском туннеле средств не достает, даже если ум продолжает жить.