Так думал, рассуждал вполголоса старец Савватий, глава монастыря Печерского. Рядом с ним монахи породы именитой, боярской да княжеской, разные чины монастырские, сытые да тучные. Глядят и улова ждут, а помочь рыбарям-инокам за позор почтут. Чуть поодаль от них инок Макарий, молодой да черноволосый, широк и в плечах и в бедрах, а костью — как конь породистый. Монах, а с мечом у пояса, стоит, крепко ноги расставив, — ударь такого невзначай, не вдруг упадет! И всем бы монахам монах был инок Макарий, но к молитвам и постам холоден и за молодухами не охотник, как другие черноризники. Зато лекарь он на все Поволжье лесовое и горное. Далеко разбежалась слава о нем, как о дивном целителе простых и знатных людей от всех сорока недугов.

А братия монастырская, чернецы-рыбари невод по заводи тянут да тянут, кто с молитвой, кто с крепким соленым словцом. И только бы на берег вытянуть, как невод за что-то на дне зацепился. Расстроились рыбаки-иноки: и рыбу выпустить жаль, и снасть порвать опасаются. А нырять на дно никому неохота. Тут рыжий, как сам огонь, монах сбросил рубаху, порты, гайтан со крестом, все на бережок сложил бережно и, наскоро перекрестившись, в заводь бесшумно нырнул. Только грива его да борода успели красной медью на солнце сверкнуть. Освободив невод от зацепа, вынырнул и рукой махнул: «Тяни!»

Закрестились, заговорили братья-монахи радостно и вытянули неводом рыбы разной за двадцать пудов. Тут и лещ, и сазан, и стерлядка с осетром, а язя да разной чехони — и не рады тому! Тут же, на берегу тони-заводи, отец Савватий всех рыбарей на трапезу благословил. Как сварили уху в котлах, да по чарке из бочонка дубового налили, да ухой захлебнули, и непонятно стало, кто тут на волжском берегу шумит — ватага чернецов или шайка разбойников. И мелькала среди пирующих огненная борода Варнавы, главного рыбака Печерской обители. Когда же с пригорка к пиру игумен с чинами спустились, все позатихли малость, только ложками стучали, на уху да икру налегая, да искоса на дубовый бочонок поглядывали с вожделением: «Не благословит ли отец Савватий всех еще на чарочку!»

Служил в дружине у Бориса Константинова, князя нижегородского, витязь Иван Тугопряд, витязь роду именитого. В ратных делах мечом и копьем князя оберегал, стягом княжеским воинов на битву звал, а с брани последним отступал, с потылицы князя оберегая. С малых лет уразумел он книжное слово читать и грамоты писать, по-умному о деле толковать. Служил столу княжьему честью и верностью, но недоволен был тем, что князь с ханами якшался, с булгарами заигрывал и худое против Москвы замышлял. С отроческих лет невзлюбил он ханов татарских за их коварство, лихоимство и зверства над русскими. И вот, когда честной народ нижегородский поднялся против князя Бориса с княжичами, чтобы за измену выдать его великому князю Василию, воин Тугопряд так рассудил: «Мало чести для воина за татарских прихвостней стоять и на своих руку поднимать. Ладнее и честнее в чернецах ходить, чем неверным князьям служить!» Да и сокрылся послушником в обитель Вознесения под крутыми горами Печерскими, что над Волгой-рекой.

В народе тогда молва прошла, что не разлад с князьями Тугопряда в монахи погнал, а была на то другая причина. «Воин да витязь без раны душевной в монастырь не прячется. Не иначе тут присуха сердечная да любовь обманная!» А людская молва, что речная волна — правду ко бережку прибьет! «Нате, глядите, люди добрые, вот отчего человек душой тосковал и от мира сбежал!»

Не напрасно Иван Тугопряд с малых лет у ученых монахов грамоту и науки перенимал. На всю жизнь полюбилось ему искусство — целебные травы распознавать и людей от хворобы лечить. Пока князю Борису служил, при досуге воинов от ран и увечий лечил, от недугов летучих, прилипчивых. А как стал монахом, весь тому делу отдался. И повалил народ простой и именитый в обитель Печерскую, не столько святым поклониться, сколь к иноку Макарию за исцелением. Игумен Савватий указал выстроить для целителя келью просторную поближе к воротам монастырским, чтобы было где болезным помогать и целебные травы да коренья хранить. И старого и малого, и смерда и боярина лечил инок Макарий от разных недугов, болей и немощи. Но тоскливо было ему стоять на молениях, заодно с братией поклоны бить и молитвы петь. И скрывался надолго в леса да луга за целебными травами, с торбочкой за спиной, с мечом у пояса. А годы по нижегородской земле шли да шли, как льдины весной по Волге-реке, неторопливой своей чередой.

Спешит с посвистом ветер студеный, торопит воду волжскую к морю Хвалынскому, через орды татарские, сквозь степи басурманские. Гонит ветер речную волну, и плещется она о берег у стен монастырских. Ночь накрыла обитель Печерскую. После вечерней молитвы и трапезы разошлись чернецы-иноки по своим закуткам и углам. За долгий день успели потрудиться и помолиться, поссориться и побраниться, с посадскими бабенками перемигнулись и словцом перекинулись. Пора бы спать и грешникам и праведникам, пока свеча да лампада их сон стерегут. Но пустует ночами келья Варнавы, рыбаря монастырского. Плохо ли другим в теплой келье нежиться, а он на песчаной косе снасти стережет, горячей ухой на ночь согревается, костер сухим дубняком да осокорьем подкармливает. И отливает его борода при свете костра то красной медью, то золотом. Было время, и он у князя Бориса в стремянных служил, а как потерял хозяина, две дороги для слуги верного: либо в монахи иди, либо в разбойники. Вот так и стал стремянной Назар монастырским рыбарем, чернецом Варнавой.

А инок Макарий в своей просторной келье перед очагом сидит, в огонь глядит, невесело думает. Редеют в камельке жаркие угли березовые, а между ними огоньки зеленые, красные да синие, как бесы-чертики, бегают, угасают и снова вспыхивают. В келье сумрачно и душно от развешанных трав и цветов. Смешались запахи целебные со всей земли низовской, с горной и лесной стороны. Каких только трав, цветов и кореньев сюда за лето не собрано! На полице кувшины с душистым дегтем и разными смолами. А где густо дегтем пахнет, туда никакая хвороба, ни людская, ни скотская, залететь не посмеет. Таковы приметы народные. В углу перед божницей лампада теплится, а на стене в полутьме меч боевой, да копье, да щит, как месяц круглый, проглядывал. И кольчуга, и все доспехи боевые, к службе готовые, коли ханы на обитель нападут. И спят под потолком пучки целебных трав, цветов и кореньев. Не знахарь, не колдун чернец Макарий, а толковый целитель тела живого.

Перед очагом сидит, в огонь глядит, о прожитом думает. Язычки огня голубые да зеленые с угля на уголь чертиками перескакивают, словно дразнят инока: «Семь долгих лет томишься в иноках, за тридцать добру молодцу, а радости да сладости житейской не видывал, не испил досыта. Видно, голова твоя в мирских делах была не смекалиста, либо загордился не по силам себе. Вот и упустил, на диво всем, невесту свою, Анфису, дочку боярскую! Тебя посулами утешала, любила, миловала, да и выскочила за сынка княжьего Данилу Борисова, как лиса хвостом вильнула. Понадеялся на слово боярское да и проворонил зазнобу сердца молодецкого. Не велика доблесть в монастырь сбежать, коли не сумел невесту отстоять. Гладил бы теперь не кота черного, что под рукой мурлычет, а головку сынка своего, растил бы дочку красу на загляденье и зависть боярыням!»

И замерли в очаге, потухли язычки огненные. Только лампада освещала инока с невеселыми думами. А ветер гонит и гонит речную волну, и плещется она под стенами обители. Одинокий челн с гребцом на корме к берегу пристал, из челна вышла жена в одеже богатой, княжеской, в гору поднялась и, пряча лицо в соболя, в ворота постучала. Заскрипела калитка, и дюжий чернец-вратарь проход загородил. Но шепнула женщина слово могутное, а в руку деньгу тяжелую сунула. Пропустил чернец богомолку и келью инока-целителя указал.

Нет, не удивится монах нежданной пришелице. Не первая молодуха спешит к нему с болью-хворобой несказанной. Но отвечал инок им всем одинаково: «Нет у меня, лебедушка, средства такого, чтобы в тайне зачатия помогало. Проси богоматерь, только она может исцелить от бесплодия. Да помни Луку-апостола: «Блаженны неплодные и утробы неродившие!» И так он отвечал одной, другой и третьей, до одного ненастного вечера. Надолго она ему запомнилась. В келью вошла, у порога стала, молчит. Слышалось только дыхание ее да сердца стук. По одежке боярыня либо богатого посадского жена несчастная. И, набравшись смелости, словно в ледяную воду бросилась, молвила: