У стола вспыхнула спичка и после нескольких глубоких затяжек трубка загорелась.

– Вы владеете иностранными языками, товарищ Шепелев? – Сталин медленно пошел в обратную сторону, к двери, но двигался уже с новой стороны стола.

– Нет, товарищ Сталин.

– Плохо, – покачал головой руководитель партии. – Надо учить языки. Но сейчас мы не имеем права отвлекаться на учебу, иначе кто вместо нас будет защищать страну. А потому надо как можно скорее приблизить то время, когда никакие внешние и внутренние враги не будут отвлекать наших людей от труда и учения.

– У нас, товарищ Сталин, есть методики, – вступил в разговоре Берия. – За два месяца мы научим любому языку. Если человек, конечно, не совсем безмозглый.

– Два месяца, так долго? А более быстрых методик у вас нет?

Шепелев заметил, что генеральный секретарь ВКП(б) посмотрел на народного комиссара внутренних дел чересчур заинтересовано для данного вопроса. И Берия, отвечая, неожиданно перешел на грузинский язык. И они со Сталиным заговорили по-грузински.

Шепелев, разумеется, ничего не понял. А если бы капитан узнал, о чем беседовали между собой два уроженца Кавказа, был бы несказанно поражен.

Сталин считал, что такого опытного диверсанта, каким ему представили Шепелева, необходимо подключить к разработке ликвидации Троцкого, а подготовка к ней шла тогда полным ходом. Берия, который хотел воплотить в жизнь оперативную комбинацию, неожиданно пришедшую ему на ум по дороге на стадион «Динамо», и не желал подыскивать нового исполнителя, отговорил

Хозяина. И два покушения на Льва Давидовича прошли без участия Бориса Шепелева.[20]

И как повернулась бы судьба ленинградского капитана госбезопасности, реши тогда его задействовать в операции по устранению врага Сталина номер один? Кто знает…

Два первых лица государства говорили на одном для них языке довольно долго. Или так показалось капитану?

– Хорошо, – вновь перешел на русский товарищ Сталин, пуская табачные дымы. – Мы подумаем, товарищ Шепелев, какому языку вас выучить за два месяца. А вот в том, что нечего вам больше делать в Ленинграде, товарищ Берия совершено прав…

…Из кабинета товарища Сталина в карцер Шепелева вернули стон и шевеление на полу. Капитану следовало продолжать. Он приблизился к лежащему и всадил носок сапога ему в бок. Сокамерник в ответ ожег ненавидящим взглядом.

– Не дергайся, даю передышку. Слушай меня, баклан, очень серьезно. Я вижу, что ты не первый день в крытке. Может быть, всего второй, а этого уже достаточно. Откуда ты взялся в карцере? Из общей, больше неоткуда. Обо мне здесь знают. Знают, что я отсиживаюсь в этом подвале. В общей целыми днями должны обо мне базарить, как добраться. Значит, тебе не могли не поручить замочить меня. Усекаешь? Тебе и пальчик, небось, повредили, когда ты в отказ шел. Мол, не буду мочить, не хочу. Так?

Однокамерник смотрел на Шепелева очумело. А как ему еще смотреть, когда ощущает, что его вовлекают в какой-то бред, впутывают в малопонятную игру. Он готовил себя к противостоянию с хитрыми и безжалостными «энкаведешниками», ковал железную волю, чтоб вынести пытки, а тут его вовлекают в блатные разборы. При этом невозможно понять, за кого его принимают, и сообразить, как себя вести, что делать.

– Я ждал, кого же закинут меня кончать. Думал, кого посерьезней, а вижу придурка. Тебя то есть. Они, – капитан поднялся с корточек, – совсем меня за вола держат, раз на такого лопуха рассчитывали.

– Я не розумию тебе, я прийшов…

– По-русски говорить! – «психанул» капитан и, нагнувшись, вонзил пальцы в щеки украинца, сжал их. – Ты с вором в законе имеешь дело, козел. Захочу, буду ссать тебе в рот, а ты будешь просить еще. Выдрючиваться с хохляцкими корешами будешь. Понял?

И опять на лице украинца не проступил страх, заметна была лишь безмерная усталость.

– Да я погано володию росийскою мовою, – проговорил он, когда капитан отпустил кожу его лица.

– А ты очень постарайся, чтоб не пожалеть. С кем сидел?

– Один.

– Врешь, сука! – воскликнул капитан, дернулся к сокамернику, и тот, приподнявшийся на полу, невольно отпрянул в сторону. Но на этот раз его не ударили. – Полна крытка людей, а тебя одного сажают!

– Да, одного.

– На чем взяли?

– Не розумию… не понимаю.

– За что сюда упекли? – капитан показал пальцем на потолок. – Чего натворил?

– Та ничого. Помилка… ошибка вийшла. За политичного приймают.

– Ой, лепишь, козел! – повышением голоса и ударом кулака о ладонь капитан показал, что снова начинает вскипать. – Политики в общей сидят. А чего тебя в одиночку определять? Ты что Чемберлен или Зиновьев какой?

– Я правду говорю. Я, що, знаю, за кого мене приймають!

Сидя на полу, сокамерник растирал пришибленный новым приятелем бок и холодил палец стеной карцера.

– Ты, говори, говори, я слушаю. Когда вор спрашивает, ты, сявка, должен охотно отвечать. Как попался?

– В ночи гуляв, а там облава. У неё и потрапив.

За дверью послышалась тяжелая поступь пустившегося в обход надзирателя. Шепелев замолчал, присел возле стены, обхватив голову руками. А если товарищ Берия и те товарищи, что проинформировали его о львовских делах, ошиблись в выводах? Напрасно страдала моя кожа? Вот удивится Оля, когда он заявится после фронта и госпиталя с татуированной грудью. Заявится… Дадут от силы дней пять так называемого отпуска, чтоб съездить в Ленинград, съехать с квартиры, забрать вещи и распрощаться с Литейным. Вопрос с продолжением службы в Москве решен и закрыт. А что ему делать? Решать и закрывать вопрос с Ольгой в сторону женитьбы? Тогда надо прощаться с оперативной работой. Он не сможет совмещать семью и задания, которые ему приходится выполнять. Каково быть женой человека, который прощается до вечера, а возвращается через неделю, а, может, кстати, и вовсе никогда не вернуться. Да и ты сам, обзаведясь семьей, становишься уязвимее и слабее.

Заскрипела отодвигаемая заслонка «глазка», круглое отверстие в двери окрасилось желтым коридорным светом, потом его закрыло темным. Убедившись, что в карцере порядок, надзиратель вернул заслонку на «глазок» и затопал прочь, к месту своей постоянной дислокации.

«Если товарищ Берия и прочие товарищи заблуждались, – вернулся капитан к своим сомнениям, – то я должен буду понять это сегодня вечером. Если, конечно, я как следует отыграю свою роль. До вечернего допроса моего будущего друга времени еще полно. Часиков пять в запасе, чтобы я ему втолковал, что требуется, вбил нужное настроение, пустил думы по мной прорытому каналу.

Еще какое-то время капитан молчал, вроде бы о чем-то размышляя. Второй невольник карцера, разумеется, тоже не проронил ни слова. Наконец, в камере вновь зазвучало человеческий голос. Капитана.

– Кликуха у тебя есть?

– Нема.

– А звать как?

Человек задумался. Потом ответил:

– Кемень.

– Это имя или фамилия? – в первый раз за время их знакомства первый обитатель карцера о чем-то спрашивал сокамерника миролюбиво.

– Фамилия.

– Поляк, что ли?

– Хохол.

Шепелев задумчиво потер поросший щетиной подбородок.

– Слышал про Жоха?

– Якого Жоха?

– Я – Жох, я! – капитан ткнул себя пальцем в грудь.

«Прости, Леня, что нарядился в твою кожу, – подумал Шепелев. – Но, видишь, ты, получается, как бы еще жив».

– Если слышал, то должен понимать, что мне терять нечего! Я живой, пока сижу в этом карцере. Ты учти, баклан, мне так и так из этой хаты выходить нельзя. Разве только на волю. Понимаешь, о чем я?

– Нет. О чем?

«Уже чем-то интересуешься, – отметил про себя капитан. – Это хорошо, как любит говорить товарищ Сталин. Не слишком убедительно играю вора, но в нашем случае сойдет, публика не блатная, лажи просечь не должна. Потому продолжим в том же духе»…

Если бы не провожатый, встретивший его на входе, то Бандера самостоятельно не добрался бы до начальника абвера к назначенному времени, а непременно заплутал бы в лабиринтах коридоров здания на Терпицуфер 74/76. Сколько ж проходов, переходов, полутемных коридоров, растянувшихся на километры, и их ответвлений, лесенок, необъяснимых ступенек, тупиков. Как в муравейнике.