Турусов налил воды в коротконосое чугунное детище какого-то уральского заводика, поставил чугунок на примус.

— Слышь, профессор, как ты насчет остановки в пути?

— Какой остановки? — не понял Турусов.

— А вот Клавдия Николаевна обещает нам пару дней место в этом “Факеле”. Говорит, кстати, что с машинистом договорится. У него тоже в том районе какие-то дела. Отдохнем на твердой почве и дальше покатим.

Турусов не понимал: шутит его напарник или говорит серьезно. Оставить груз на два дня, уйти от поезда, который может тронуться в любой момент, оставив их посреди сибирской зимы, холода и снегов?! Как же подписанный договор, где одним из условий значилось “ни в коем случае не оставлять груз без надзора”.

— Ты чего окаменел? Что, не хочешь жизнь за вагоном посмотреть?

— А груз?

— Никуда не денется. Не бойся. Такой случай представился, а ты дрейфишь! Если хочешь — оставайся, посторожишь свои ящички, пока я прогуляюсь.

— Нет, я пойду!

— Трудно тебя уговаривать, профессор. Излишне серьезно ты на жизнь и на работу глядишь. Исправляйся, пока не поздно!

— Да, милок, — поддакнула Клавдия Николаевна. — Серьезным быть не надо, а то беды не оберешься! Серьезные, они всегда за все в ответе, а вот если так просто ко всему подходить — никто с тебя не спросит. Сынок вот мой тоже поначалу серьезным был, студентов даже обучал, а как понял, что весь вред ему от его серьезности, так и бросил это дело. Вот поглядишь, как он нынче живет, побеседуешь… Может, и остаться там захочешь. Там многие остаются из тех, что в гости приезжают.

Бабка попила чайку, встала, прошлась по вагону.

— А что это у вас за ящички? Не продовольствие?

— Нет, — ответил Радецкий.

— Может, из одежи что?

— Да нет, там такое, чего не употребишь.

— Это плохо. — Клавдия Николаевна мудро покачала головой. — Такой груз никому не нужен. Везли бы валенки — совсем иное дело. Меня бы, старуху, парой — другой порадовали, а то мои поизносились.

— Да, — согласился Радецкий. — И вас бы порадовали, и сына вашего.

Два дня пролетели быстро. Клавдия Николаевна рассказывала о сыне, крутилась вокруг примуса, варя сопровождающим то гречку, то рис, то горох. Словно и не в вагоне ехали, а жили в какой-то сельской хате, где и на печи поваляться можно, и пирожков испечь.

Так уютно стало в вагоне, что Турусов даже о грузе забыл. А Клавдия Николаевна все хлопотала, согревая сопровождающих своею заботою.

Поезд мягко и почти бесшумно остановился. Старушка легко отодвинула дверь и спрыгнула на снег, засеменила в сторону тепловоза.

— Я сейчас, сынки!

Минут через пятнадцать вернулась, задышала часто-часто, красная с мороза.

— Ну и длиннючий у вас состав! Ни разу на таком не ездила. Вылазьте! Уговорила машиниста денька два-три подождать. Он-то, оказывается, и не знал, что в его составе люди есть. Глаза выпучил — во как удивился! Но когда я сказала ему, что вы работаете здесь и живете, он поуспокоился. Вылазьте, голубчики!

— А как же, он что — три дня стоять здесь будет? — озадаченный Турусов остановился в проеме двери, глядя вниз.

— Ты не беспокойся, сынок. Он тоже человек, у него свои заботы: по делам съездит, да и дом у него тут недалече. Поездит и сюда же вернется через пару деньков.

Радецкий застегнул на себе ватник, нахлобучил валявшуюся на полу ушанку и грузно шагнул в снег с метровой высоты.

— Профессор! Не заставляй старых людей ждать!

Турусов тоже соскочил, и Клавдия Николаевна повела их в тайгу по невидимой, ей одной известной тропинке.

Железнодорожная насыпь осталась позади. Обернешься — не увидишь: кусты, бурелом сплошной.

— Долго нам? — осторожно спросил Турусов.

— Та не, не очень. Через полчасика выйдем.

Навстречу медленно двигалось темное на фоне снега пятно, оказавшееся сухоньким мужичком, шедшим по той же невидимой тропинке.

— Эй, Потапыч! — окликнула его бабка. — Куда эт ты собрался?

— А к рельсам. Скоро поезд пройти может. Подцеплюсь и до следующего “факела”, а то этот мне че-то не очень.

— Мест нет, али заелся с кем?

— Нет, Клавуша, мест ого сколько, оттого и хочу куда-нибудь, где полюднее. А твой Пашка там, только скурвился он…

— Ты чего болтаешь? Сам скурвился! Ишь какой умник, ты больно правильный! Едь-едь, пень ворчливый!

Потапыч прибавил шагу и так понесся к рельсам, словно ему могли в спину выстрелить.

Оставшуюся часть пути прошли молча.

Вскоре почувствовался специфический запах, а чуть позже над деревьями вспыхнули несколько огромных языков пламени.

— Что это? — Турусов сощурился за стеклами очков.

— Это он, голубчик, пристанище наше. “Факел”, что я говорила.

Открылась квадратная бетонная площадка метров двести на двести, по ее краям возвышались четыре трубы, из которых в небо рвался мощный напорный огонь. На площадке стояли десятки сколоченных из дерева лежанок. Вокруг было очень тепло, даже метрах в пятидесяти от трубы зеленела трава, желтели одуванчики.

Радецкий знающе осмотрел трубы.

— Попутный газ сжигается.

Все трое ступили на площадку и присели на грубо сколоченных лежаках.

— Ох и жарища здесь нынче! — Клавдия Николаевна стянула с себя бархатный ватник. — Одно плохо — по нужде на мороз идти надо.

Она покачала головой с таким видом, будто это было единственной и наихудшей стороной жизни.

На площадке спал один-одинешенек мужик, накрывшись чем-то похожим на чехол для автомашины. Тепло, тихо и безлюдно. И просторно ко всему прочему. Турусов лег на спину, глянул на пламя, резвившееся высоко над землей.

— Красота! — довольно проурчал Радецкий. — Хорошее место.

— Их, сынок, таких мест у нас столько, что всех и не отыщешь. И все они “факелами” зовутся, гостиницы…

Отдохнув, Турусов обошел площадку. Под некоторыми лежаками валялись вещмешки. Разные вещмешки, от тугонабитых с крутыми боками до грязных и полупустых, обмякших от своей пустотелости.

Побродив, вернулся к Радецкому, уминавшему на пару с бабусей вареную колбасу.

— Подкрепись, профессор! Нервы крепче будут, а то ждет тебя один ударчик неместного происхождения.

Колбасу доели быстро. Целлофан с жирной бумагой отшвырнули на траву.

— Ох Пашка, мой Пашка! — вздохнула Клавдия Николаевна.

— А где он? — Турусов еще раз окинул взглядом окрестности.

— На работе, видать. За деньгой пошел.

Турусов качнул головой: мол, понял.

Время двигалось к вечеру: солнце скатывалось за горизонт, и хозяевами неба оставались четыре ярких факела, прогревавшие небольшой кусочек тайги и лишавшие его ночной темноты. Факелы заслоняли не только луну и звезды, но и все небо; и чем темнее становилось, тем ярче они разгорались, словно над этой площадкой небесная ткань давно уже прогорела и сквозь невидимую дыру вниз в огненную четырехязыкую пасть сочилась горючая легковоспламенимая темнота, из-за которой языки пламени отрывались от своего факела и устремлялись вверх, стараясь выскочить сквозь прорванную ткань неба, чтобы уже там посоревноваться с самим солнцем в жестокости ко всему живому и мертвому.

Клавдия Николаевна и Радецкий живо беседовали на материальные темы, а Турусов не мог опустить глаза, не мог оторвать свой взгляд от огня. Он не слушал их. Его не было рядом с ними.

Скрипнул лежак, мужчина, спавший на нем, сел, опустил ноги в кирзовых сапогах на теплый прогретый бетон. Медленно скатал свое одеяло, напоминавшее чехол для автомашины, положил с краю лежака, вытащил метлу и занялся обычным дворницким трудом. Заметать он начал с противоположного края площадки, а когда приблизился к середине “гостиницы”, на минутку остановился и, сделав пару шагов в сторону незнакомых постояльцев, громко поздоровался, после чего снова принялся за свое дело.

— Жаль, что таких мест поближе нет, где тепло, — говорила Клавдия Николаевна. — Я б тогда и сама в деньгодобытчицы пошла. Хорошее дело… Вот если б где у моря так устроиться…