– Братом называешь… – утверждение? вопрос? Голос хрипловатый, но не дрожащий. – Вот ведь какого прислали сегодня…

И – закончилось. Разжались руки, сполз Талвеон на пол. Теперь понятно уже, что если и не сломила, то измотала его тюрьма.

Лорк, не желая почему-то сверху вниз смотреть на этого человека, уселся, поджав ноги, не думая, подобает ему это или нет.

– Не хотите ли покаяться в своих грехах, брат Талвеон? Творец мира не отвергнет искреннее покаяние…

Словно не слушая или не слыша, Талвеон сквозь решётку опять уставился на Лорка. Будто тот не на расстоянии какого-то шага сидел, а очень далеко, и узник пытался черты его лица рассмотреть – так вглядывался пристально. От постоянной темноты, что ли, зрение у него испортилось?

– Ну надо же, бывают ещё такие…

Снова улыбнулся Талвеон. Но не так, как вначале, изломанно и почти зло, а едва уловимо, с оттенком странной мечтательной нежности. Теперь Лорк ясно видел, что человек этот моложе, чем он думал о нём. Если и больше трёх десятков лет ему, то не намного больше. Только движения какие-то у него скованные, неуверенные, не как у молодого. Ну, тут и будут скованные, когда в такой клетушке сидишь безвылазно.

На ответ Лорк уже не надеялся. Если и заговорит этот Талвеон, то уж точно не о покаянии. Не гордиться брату Лорку тем, что вот, сидел еретик год в тюрьме и ни перед кем из двухбережников от своих ложных взглядов не отрекался, а перед ним, Лорком, взял да и произнёс отречение. Может, Талвеон и не слышит толком, и не понимает, что говорят ему, помешался в заточении… Но как же тогда этот его взгляд? Не смотрят так умалишённые…

– Мне, мальчик, как всем, есть в чём каяться, да только не в том, в чём ты думаешь.

Неожиданно прозвучали его слова. И не понять, что неожиданнее: ясность их и связность, или обращение это – «мальчик»… Лорк не нашёлся, что ответить. А Талвеон угадал:

– Тебе и не надо говорить ничего. Ты вот пришёл, и веру мне вернул, помог… За это и я тебе помогу.

– Какую веру? – понимая, что говорит не то, что нужно, спросил Лорк.

– А в людей веру… Он тебя сыном злого духа называет? Говорит, твоя мать грешница, своё тело демону предала? Не верь. Неправда это.

Такие речи Лорка совсем уж потрясли. Во рту у него мгновенно так же сильно пересохло, как в тот момент, когда Воллет его с книгами застал. Опять подумал он, язык не повернётся вопрос задать. Но повернулся:

– А вы откуда знаете?

– Что знаю? Что неправда?

– Что меня называют так… и что неправда тоже.

– Про то, что называют, мне… друг один сказал.

Тут Талвеон пристально, с улыбочкой, уж точно полубезумной, уставился Лорку за плечо, как будто этот его «друг» неведомый там стоял. Поддался Лорк, оглянулся. И конечно, не увидел никого. Видно, правду говорят, что этот Талвеон людей обольщал, увлекал своей ересью. Не обмануло Лорка первое впечатление: есть в нём необыкновенная эта сила, для которой названия не подберёшь… Но сумасшедший он. Точно, сумасшедший.

А про Воллета-то правильно угадал… Так вот и доказательство: с нечистой силой знается. Злые духи ему подсказки дают, но они его с ума и свели.

Талвеон молча смотрел на Лорка через решётку. И другой это был взгляд уже, не острый, не пронзительный, но и не мечтательно-задумчивый, а такой понимающий, как если бы свободно узник в душе своего «исповедника» читал, насквозь все его противоречивые чувства и мысли видел. А у Лорка аж губы дрожали – так спросить хотелось… о чём? Обо всём и сразу, тысяча вопросов. Едва сдерживался, твердил себе, что нельзя с этим человеком разговоры разводить. С такой-то силой, которая сквозь жалкий, неприглядный вид прорывается, что ему стоит любого своими речами увлечь?..

Вдруг вздрогнул Лорк: что за звук, вроде, пищит кто-то потихоньку? Тьфу ты, и правда, пищит, а он так дёрнулся, словно дикий зверь над ухом зарычал. Поведёшься с безумным, сам разум растеряешь. Но что там, в камере, на полу? Глаза уже к темноте малость попривыкли, точно различают что-то… Маленький серый комочек катится, остановился возле самой Талвеоновой руки, которой узник на пол опёрся. Да это ведь мышь! Вот дела: вредителя, которого в каждом доме прибить норовят, приручил Талвеон.

Тычется мышь носом узнику в ладонь, пищит требовательно.

– Вечером приходи, – сказал Талвеон. – Мне хлеба принесут, дам крошек тебе.

Зверёк звука голоса не испугался, покрутился ещё около ладони – и в угол камеры, обратно в свою нору, пополз. Так это забавно получилось, как будто понял, что, вот, сейчас нечем поживиться, надо ужина дождаться. Невольно улыбнулся Лорк. Но слова Талвеона тут же к другому, к серьёзному его вернули:

– То, что ты к книгам, к знаниям тянешься – это не плохо, а хорошо. А вот запреты – это да, плохо… А про злого-то духа правда или нет – если мне не веришь, у того спроси, кто у тебя больше доверия вызовет.

Снова не то холод в груди, не то жар. Ну и пусть, пусть необычная сила у этого человека есть, но не похож он всё-таки на злодея-еретика, души сетями лжи уловляющего. А сомнения да опасения ему, Лорку, страх внушает, страх и трусость позорная. Талвеон по-доброму говорит, не плохой он человек, не злой. Но тогда за что же в тюрьму посажен? Получается, не должен он тут быть… Нет, невыносимы все эти мысли. Нельзя рядом с ним дольше оставаться, прочь отсюда, прочь.

– Прощайте… брат, – вскочил Лорк и чуть не бегом по коридору к зевающему стражнику бросился, аж полы рясы повыше подобрал, чтобы не путались в ногах.

Проснулась Ярла рано. Давно приучила себя: когда работаешь, долго по утрам разлёживаться нельзя. Даже если предыдущую ночь на охоте провела. Ну а если нет, так тем более. Если действительно появился в городе свободный ларв, речь о человеческих жизнях идёт. Чем быстрее действовать начнёшь, тем лучше. С другой стороны, совсем уж затемно вставать смысла нет – сегодня первым делом надо в советный дом зайти. А городские старшины не из тех, кто свою работу раньше положенного времени начинают.

Звать Саулину и требовать горячей воды Ярла не стала. Утром и холодной можно обойтись, со вчерашнего дня в кувшине как раз на умывание осталось. Теперь расчесаться, косу заплести, одеться – штаны, рубаха, сапоги. Готово. Никогда у Ярлы в голове не укладывалось, как это на утренний туалет час потратить можно. А ведь у знатных дам так испокон веку заведено. Ну да у них, у дам, больше никаких занятий нет, так пусть хоть причёску тебе горничная строит в семь этажей, лицо, словно картинку, раскрашивает. А то со скуки можно помереть. Да ещё другое развлечение у них – балы по вечерам…

У них – балы, у сумеречных охотников – тренировки. Открыла Ярла дверь в коридор, уцепилась пальцами за верхний косяк и подтянулась несколько раз. Много-то времени сейчас не потратишь на упражнения, но чуть-чуть хотя бы размяться надо, чтобы в форме быть.

Напротив Ярлиной комнаты дверь была закрыта, и соседние, по сторонам, тоже. Да если бы и открыты – ей-то не всё равно? Пускай, если кому делать больше нечего, смотрят. Но смотрели не из дверей. Конопатая Саулина по коридору пробегала, да остановилась, как вкопанная, вытаращилась во все глаза. Ярла виду не подала, что замечает её, своё дело закончила. Последний раз, уже зубы сжав и зарычав тихонько поднялась наверх – тяжело, и держаться на узкой планке косяка трудно. Потом отпустила руки и только теперь на девчонку посмотрела. А та всё стоит с раскрытым ртом.

– Ну, ты чего? Муха влетит.

Опомнилась Саулина:

– Ой, извините! – и хотела бежать, тащить дальше корзину с картошкой, которая в руках у неё.

Но Ярла девчонку остановила:

– Да погоди ты, я же тебя не гоню.

– А я думала, рассердитесь, что гляжу, – простодушно протянула Саулина.

Вот уж действительно, простодушный человек, и такая в ней светлота… «Светлота» – это у видунов слово такое. Когда в человеке недобрых «помутнений» не видно, и даже наоборот, доброе чувствуется, говорят, что в нём «светлота» есть. Так же как «помутнения», не обычным зрением видишь её, ощущаешь только. Как если к свету с закрытыми глазами повернуться: увидеть – не увидишь, но различишь.