— Отдала тому человеку? — нахмурился Найл.

Пожалуй, он еще более растерян, чем она. Нет на нем никакого микрофона, и сотрудники Интерпола не ждут в фургоне на улице.

Она кивнула: да.

— Ты что, издеваешься?

Листья зашумели на ветру и отбросили на его лицо резкие остроконечные тени.

Ей хотелось задать ему тот же вопрос. Но она ответила:

— Нет. Я сделала, как ты велел. А потом ждала тебя. А ты не пришел. — Ну вот, теперь все сказано, и возврата нет. — Почему ты не пришел?

— В Сент-Стивенс-Грин? После всего?

— Я ждала.

— Когда ты не появилась с деньгами, я думал, ты дала деру. Потом понял: вряд ли, на тебя это не похоже — не такая у тебя была жизнь. И тогда решил, что ты сдалась британцам.

Всему этому наверняка есть какое-то объяснение, нужно лишь найти код. Но он ей неизвестен.

— Как — не появилась? Говорю тебе, я все отдала ему, как ты велел.

Он крепко сжал ее запястье. Кожа у него сухая и горячая, как прежде.

— Я тут не в игрушки играю. Я всю жизнь скрывался. Мой кузен сказал, что в гробу я, он один знал, что это Шон О’Фаолейн, который утонул, и мой кузен выловил его. Шон О’Фаолейн лежит в гробу, а на плите мое имя, и все думают, что пропал он, а не я. Вид у бедняги был такой, что никто бы не догадался. А я уже двадцать лет числюсь мертвецом во всех бумагах графства. Ясно тебе? Меня нет ни среди живых, ни среди мертвых. Ты стерла меня с лица земли.

Он все тот же прежний Найл, решительный, загадочный, как исхлестанная волнами, но упрямо стоящая вопреки всему церковь на продуваемом всеми ветрами побережье, только теперь она открыла дверь и услышала отзвуки плача внутри. Как хочется захлопнуть дверь! Пусть бы он по-прежнему оставался для нее камнем, который нельзя выкорчевать из земли, огнем, который невозможно раздуть вновь. Был бы таким, каким она помнила его все эти годы. И жил бы только в ее памяти.

Она отняла руку. Однако не поднялась со скамьи.

— Только я не думаю, что ты пошла к британцам, — продолжал он, не пытаясь удержать ее силой, но не отводя взгляда от ее лица. — Эти ублюдки в два счета вытянули бы из тебя мое имя. И, даже мертвый, я бы об этом узнал. Но тогда что? Что ты с ними сделала?

Он смотрел на нее в упор. Нет, он не шутит. И не говорит загадками. Он спрашивает вполне серьезно.

— Я отдала их ему, — негромко ответила она. — Клянусь. Я сделала так, как ты велел.

Она вновь отчетливо увидела весь путь. Аэропорт. Такси. Жалкий дом не того цвета.

— Портобелло-роуд, дом восемьдесят три. Как ты сказал. Он поднялся за мной наверх. Почти сразу. Я все отдала ему. И потом ждала.

И теперь она опять ждет. Найл не ответил. Из глубины его глаз словно протянулись тени, окружили ее плотным кольцом и растворились в надвигающихся весенних сумерках. Он медленно вдохнул и выдохнул воздух. Раскинул руки по спинке скамьи и откинул на нее голову:

— Портобелло-роуд, восемьдесят три? Так ты там отдала деньги?

— Да, именно.

— Клэр, — сказал он, — я сказал не «восемьдесят три», а «тридцать восемь». Похоже, денежки ты отдала сутенеру. В восемьдесят третьем — бордель. Об этом знают все, кто едет в Дублин.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Время разверзлось, и она, не ощущая собственного веса, провалилась в прошлое. Исчезли двадцать лет вины и страха, сопровождавших каждый ее шаг. Освобождение от тяжкой ноши принесло огромную радость и невероятное облегчение. К радости примешивалось раскаяние и сожаление о прошедших годах. Произошло чудо, о котором она не смела мечтать. Которого не заслужила. Она не стала причиной гибели других людей. Просто помогла какому-то сутенеру получить деньги, какие ему и не снились. Ей хотелось смеяться без остановки. Растянуться на едва проросшей траве и смеяться до слез, захлебываясь и рыдая от смеха, чтобы ее вопли и стоны достигли небес, где собираются вечерние сумерки. Над своей вновь обретенной свободой и над тем, как нелепо она ее обрела.

Но от выражения лица Найла ей стало не до смеха. Он доверился ей, а она его погубила.

— Я…

Найл поднялся со скамьи. Обошел фигуру Андрьеда, и Клэр показалось, что он сейчас уйдет.

— Найл…

Вздохнув, он вернулся и сел рядом с ней. Она ожидала гнева, слез, проявления хоть каких-то чувств, но его лицо не выражало ничего.

— Я все бродил по улицам Дублина. И стал думать: может, она струсила? Но я же видел, что из Бостона ты летела с большим животом. Значит, деньги привезла. И я все ходил и ходил и не мог понять, что же ты с ними сделала. Даже пришел к пристани, думал, ты отправилась в Англию пароходом. И все спрашивал себя: на что смогла бы пойти эта американка? Как далеко она зашла бы в своем предательстве?

Он помолчал, будто надеясь, что история даст ему ответ. Но история уже ответила: Клэр взялась не за свое дело и этим предала его. Целиком и полностью.

— Если бы ты пошла к британцам, — продолжал он, — если бы они узнали обо мне и выследили меня, упрятали бы лет на десять, а то и двадцать. И своим я тоже ничего не мог сказать. Я не за себя боялся. Тебя бы нашли и убрали. И вот я без конца бродил по улицам и думал: кто хуже, свои или британцы. Будто песня застряла в мозгу и крутится без остановки. В тот день, когда ты должна была улетать, я поехал в аэропорт и смотрел, как пассажиры по одному проходят в самолет, а потом смотрел в небо и ждал, пока он не превратился в крохотную точку и не скрылся за водой… Представляешь, что подумал тот ублюдок, когда ты вывалила перед ним всю эту кучу долларов? Обрадовался, наверно.

— Найл… — еще раз попыталась она.

Он мотнул головой и уставился на ноги Андрьеда. Даже если и привык к огорчениям, все равно это удар ниже пояса. Что тут скажешь? Они посидели в молчании, затем он взглянул на нее. Пожал плечами и издал короткий смешок:

— Ха!

— Я оказалась глупее, чем ты думал, — произнесла она.

Он еще раз мотнул головой:

— Черта с два. Это я вроде как получил по заслугам. Вся эта история — сплошная дурость. Весь план. Я же был совсем мальчишка. И вовсе не самый опытный из всех. До этого задания только камнями бросался на улицах. Потому-то меня и выбрали.

— Ты казался старше всех моих знакомых.

— Ну да, я пыжился изо всех сил. Но, по сути, был совсем сопляк, иначе знал бы, что нельзя впутывать в дело женщину. Да еще и свою. Черт, как ты меня тогда зацепила!

Ноющая боль в сердце. Непонятно, от жалости или от облегчения. Она сложила руки на груди:

— Послушай, Найл, это не главное. Главное, что ты… мы… никого не убивали. То есть не стали причиной ничьей смерти. Вот в чем все дело. Подумай как следует.

Он пожал плечами и повесил голову:

— Ну да, наверно. Но не для меня. Тебе не понять. Я был солдатом. А для солдата убийство не грех.

— Возможно; но в вашей войне гибли не только солдаты.

Найл попытался что-то сказать, но резко замолчал — мимо шли те трое пожилых людей, которых она уже видела раньше. Опять опустил голову и прикрыл лицо ладонью.

Она тоже отвернулась и на мгновение испытала чувство, с которым Найл, наверно, жил последние четверть века.

— Так это был ты — мне не показалось? — спросила она, когда троица скрылась из виду.

— Вокруг тебя вечно люди. На твоей улице тебя даже полиция знает, так что сама понимаешь. И я не знал, на чьей ты теперь стороне. Поэтому долго просто следил за тобой. Иногда по газетам, по Интернету, иногда сам.

Значит, она его все-таки видела, только не в Каире и точно не в Америке. Ему бы не дали визу. Но, возможно, в Англии, и совершенно точно — в Париже. Сегодня утром. Он ушел в тень, сделался невидимкой, скрывался, потому что не знал, как сообщить ей, что жив. И нужно ли сообщать. Но не сумел окончательно отречься от нее и не хотел потерять из виду.

Во всяком случае, не хотел потерять из виду деньги. А сам, скорее всего, без гроша.

— Как ты жил?

— Перетащил свою задницу по морю в Англию и нашел работу, грузил камни или швырял песок. Работа поденная, для такой прошлое не важно. Когда появлялся кто-нибудь из Северной Ирландии, я уходил. Чтобы не отвечать на вопросы.