Она бросила взгляд на часы. Десять минут десятого.

Неужели именно сегодня Джейми опять что-то натворил?

— Мне очень жаль, что пришлось неожиданно вызвать вас, — сказала она Матильде, — особенно после того, как я позволила вам взять выходной. Еще раз огромное спасибо, что пришли. Вам цены нет.

Матильда фыркнула и принялась завязывать фартук.

— Мадам, здесь Джеймс, — произнесла Амели, протягивая ей трубку.

— Вот как! — Она взяла трубку, не забыв улыбнуться домоправительнице. — Приятный сюрприз. Спасибо, Амели. Я поговорю из спальни.

Она вернулась по длинному коридору в спальню, закрыла дверь и присела на краешек кровати, ощущая щекой твердую прохладу трубки. С Джейми все так непросто. Что-то у него определенно не складывается в этой школе. При этом непрошеное вмешательство родителей его страшно раздражает.

— Джейми?

— Меня зовут Джеймс, — раздалось в трубке после недолгого молчания.

— Ну хорошо, Джеймс. Все в порядке?

«Только бы все кости были целы, — подумала она. — И школьное имущество тоже».

— Еще как, мам. Сегодня утром в Ираке погибло двести тысяч. Зато в Лондоне на этой неделе выпало всего семь сантиметров осадков.

Она переложила трубку в другую руку и нахмурилась:

— Двести тысяч? Ты не преувеличиваешь?

— Ну ладно, две. Какая разница?

— Думаю, для остальных ста девяноста восьми тысяч разница есть. Но я тебя понимаю. Даже один — это непозволительно много. Значит, вот в чем дело? Опять кошмары мучат?

Его голос так близко, словно он звонит с улицы рядом с домом.

— Ну, ма-ам, — тяжело вздохнул он, — перестань. Лучше б я тебе не говорил.

— Не волнуйся, Джейми, я никому не скажу.

— А папе сказала?

— Нет. Так ты поэтому звонишь? — В другом конце квартиры раздался звонок в дверь. Доставка; опять голос Амели, потом незнакомый мужской голос. Она взглянула на часы. Должно быть, вино привезли.

Она не расслышала ответа Джейми.

— Слушай, кто-нибудь звонил? — продолжал он.

— Откуда?

— Ну не знаю… откуда-нибудь.

— Ох, Джейми. У нас тут сегодня трудный день. Так что лучше скажи сразу: ты опять что-то натворил?

Молчание в трубке.

— Джейми?

— Забудь.

Она вдруг испугалась:

— Прости, я не хотела. Что у тебя случилось?

— Я же тебе сказал.

Она настороженно выпрямилась. Несколько дней назад Джейми попросил у нее разрешения написать директору от ее имени, чтобы его после занятий пускали в химическую лабораторию. Они с приятелем Робби должны были выполнить какое-то домашнее задание. «Я сама напишу в школу», — пообещала она, но он запротестовал: «Ma, это же такая мелочь. Просто скажи мне пароль для входа в ваш с папой аккаунт. А то мне придется сообщать тебе, когда и сколько раз мы туда ходим и все такое». Потом она долго не могла отделаться от подозрения: с каких это пор Джейми так серьезно относится к домашним заданиям?

— Так повтори.

Ее сын так раскричался, что ей пришлось чуть отодвинуть трубку от уха.

— Слушай, — клокотал он, — я просто хотел сказать: что бы они тебе ни наговорили, нельзя во всем винить одного человека! Это неправильно!

Она намотала на палец прядь волос, потянула книзу:

— Послушай, сынок…

— Мне пора, мам. Я просто хотел, чтобы ты узнала от меня. Лучше, чем от них. — Голос Джейми дрогнул. — Я хотел сказать, меня… Мне придется уехать домой.

«Боже мой, — подумала она, — так вот в чем дело. Его отстранили от занятий».

— Джейми…

— Все, мне пора, пока. — И он повесил трубку.

Она не сразу нажала кнопку отбоя, словно в трубке осталась частичка ее младшего сына, который чего-то недоговорил. Она не без колебаний согласилась отправить Джейми в интернат. Их старший сын Питер уже два года учился в Шотландии, в Витас-колледже, который в свое время окончил Эдвард, и уверял, что ему там нравится, но Джейми за спиной отца называл Витас «Вритасом».

— Я знаю, тебе было хорошо в Витасе, — заметила она, когда Эдвард в первый раз предложил Витас прошлой зимой, — и Питер тоже доволен. Но Джейми — не Питер. В Эдинбурге зимой световой день всего семь часов, а в Витасе еще эти пиджаки в малиновую полоску. И волынки…

Эдвард сжал перед собой руки — знак того, что готов уступить. Заметив его жест, Клэр с трудом сдержала улыбку и на мгновение обрадовалась: Джейми останется в Международной школе в Париже и еще год проведет дома.

— Хорошо, — сказал Эдвард, — я думал, ему будет легче рядом со старшим братом. Пусть не Витас — но ему все равно придется менять школу. Мы скоро уезжаем из Парижа, а в последние годы перед университетом образование не должно прерываться. Кроме того… — он помолчал и протянул руку к номеру «Гардиан», — в британской школе все-таки безопаснее. Закрытая территория, строгий надзор… Не дело, чтобы сын дипломата разгуливал с рюкзаком за спиной по седьмому арондисману, в самом центре Парижа.

И тогда она предложила Барроу, потому что школа находилась в Лондоне, недалеко от аэропорта, и туда только что отправили друга Джейми с вашингтонских лет Робби Меривезера (его отца, сотрудника Всемирного банка, перевели в Джакарту). Она попросила отца Робби написать для Джейми рекомендательное письмо, а когда сына приняли, устроила так, что мальчиков поместили в одной комнате.

Однако, несмотря на воссоединение с Робби и на то, что от Лондона до Парижа всего час лету, Джейми скучал по дому. По дому? А где у него дом? Едва ли в Париже. Джейми родился, когда они жили в Каире, но этот город ни для кого из них не стал домом. Думая о двух каирских годах, Клэр не столько вспоминала Каир, сколько заново всем телом переживала свое пребывание там: тяжесть огромного живота, потом тяжесть Джейми на руках, когда она расхаживала с ним по квартире, стараясь успокоить. Глаза няньки, которые та прикрывала тяжелыми веками каждый раз, когда Клэр передавала ей ребенка; свистящий звук, с которым нянька втягивала воздух в щербинку между передними зубами. Палящее солнце на улице, обжигающее шею и плечи; въевшийся в воздух запах мяты, чая и экскрементов; надрывные автомобильные гудки, надсадные крики. И другие, причинявшие неменьшую боль звуки в священном оазисе их квартиры: телефонные звонки с последними новостями о войне в Персидском заливе, пронзительная тишина умолчаний и разговоров украдкой и ни на минуту не смолкавший плач ребенка. В первые полгода своей жизни Джеймс безостановочно плакал, сжав крохотные кулачки, будто вел какую-то собственную войну. Другие дипломатические жены спрашивали ее, почему она не поехала рожать на родину — свою или Эдварда. Выйдя замуж за британского дипломата, Клэр сохранила свое американское гражданство.

«Он не по дому скучает, а по поблажкам, которые с такой щедростью делала ему добросердечная мамочка», — внес поправку Эдвард, когда она в последний раз пыталась поговорить с ним о том, как трудно Джейми в Барроу. Подчеркнутое терпение, с которым он это произнес, больно задело ее.

Лучше бы они отправили Джейми в Витас. По крайней мере, там за ним присмотрел бы Питер. На Питера, как и на его отца, можно положиться. Если Эдварда все-таки переведут в Дублин, она будет чаще бывать в лондонской квартире и Джейми сможет приезжать к ней на выходные. Уж она-то ему поможет.

Эта мысль почти примирила Клэр с Дублином. Но в следующую минуту она вновь похолодела от нахлынувших воспоминаний.

В парк Сент-Стивенс-Грин она приехала раньше, чем было условлено, и быстро прошла мимо фонтана со стоическими фигурами Трех Судеб в центре, потуже затянув рукава обвязанного вокруг талии толстого синего свитера. Кто бы мог подумать, что в Дублине в августе такой холод? В Бостоне от жары даже розы никли. Дойдя до памятника Йейтсу, она села на скамью и надела свитер как следует. Вот показался какой-то мужчина — нет, не он, — и она тяжело опустила плечи вниз; живота у нее уже не было.

На скамейку к ней перепорхнул крохотный желто-зеленый зяблик. Почирикал, покрутил головкой, поглядел на Клэр и улетел. Она ждала. Мимо проходили пары, студенты вроде нее с рюкзачками за спиной, седовласые мужчины с зажатыми в руках газетами, женщина с тремя маленькими детьми. Она продолжала ждать, даже когда парк наполнился людьми, расходившимися по домам после трудового дня. Она не могла поверить, что совершила то, что совершила, но пути назад уже не было.