— Пусть это будет самый узкий круг, только семья и несколько друзей.

— В таких случаях родственники всегда хотят обставить все по-семейному. Но Сидни — заметная фигура, многие считают себя его друзьями. И мне кажется, похороны надо сделать как можно более публичными. Это будет дань его памяти. Он всегда считал, что в городе его не любят, и делал вид, что ему все равно, а теперь и действительно все равно. Но знаешь, Грейс, даже если оставить в стороне религию, есть все же жизнь после смерти, и эта жизнь — память, которую люди хранят о тебе. Мне кажется, ты удивишься, увидев, сколько народу придет на кладбище, чтобы отдать Сидни последнюю дань уважения. Мы в долгу перед его памятью. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Наверное.

— И когда все увидят, как много собралось народу, это и сохранит память о нем. И для детей, когда они вырастут, это будет правильно и хорошо. Их отца запомнят как человека, которого высоко ценили в Форт-Пенне.

— Ладно, убедила, — вздохнула Грейс.

— Вот твои таблетки.

— Только не дай мне проспать, ладно? В этом смысле мне и впрямь не на кого больше надеяться.

— Я разбужу тебя в половине восьмого. Ты успеешь собраться и приехать на ферму сразу, как дети позавтракают.

— Ни местечка, которое бы он не поцеловал. — Грейс словно со стороны взглянула на себя. — И у него ни местечка, которое бы я не поцеловала. А теперь все кончено. — Она повернулась к Кони: — Ты, наверное, думаешь, что все кончилось и без того. Но это не так. Он не мог бы жить без меня. И самое плохое в том, что сейчас я это понимаю, а еще вчера ни за что бы не признала. Он вернулся бы, как только понял, что я по-прежнему ему жена. Скажу дочери, что если ее потянет на сторону, пусть это лучше будет в начале семейной жизни. Раньше мне это никогда не приходило в голову, но теперь вижу, что когда давно замужем, залатать дыру труднее.

— Нам никогда не приходило в голову, что браки вообще нуждаются в залатывании дыр, — сказала Конни.

— Я знаю, что бы Сидни сказал на этот счет, — вздохнула Грейс.

— Да ничего они не знают, — сказал Брок. — Единственное, что я им сказал, так это что ты будешь с минуты на минуту. Они спрашивали меня о Сидни, но я ответил, что ты сама все скажешь.

— Спасибо. — Грейс вошла в дом. Дети еще не встали из-за стола. — Доброе утро, дети.

— Как там папа? — спросила Анна. Мальчики предоставили ей право задавать вопросы.

— Ему очень плохо. Доедайте свой завтрак и идите в гостиную. Нам надо поговорить.

— Мы доели, — сказал Билли.

Грейс посмотрела на их тарелки и чашки:

— Не совсем, но ладно, не важно. Пошли.

Дети проследовали за ней в гостиную.

— Садитесь, кто где хочет. Да, Альфред, закрой дверь, пожалуйста. — Мальчик повиновался и сел рядом с другими, перед матерью. — Мне не хотелось говорить об этом в столовой, — начала Грейс. — Чтобы никто из посторонних не услышал. Сейчас мы все вместе, все четверо. Альфред, Анна, Билли и мама. А папы больше с нами нет. Он ушел этой ночью.

— Ушел. Умер? — спросил Билли.

— Да. — Анна обняла младшего брата за плечи, но он сбросил ее руку. Альфред подался к матери, положил ей руку на плечо, она тесно прижала его к себе и поцеловала в щеку. Затем подошли и остальные, тоже поцеловали, но Билли тут же вернулся на диван и пристально посмотрел на мать.

— От чего он умер? — спросил Альфред.

— Сядьте, родные, я сейчас вам все расскажу, — проговорила Грейс. — Помните, в прошлом году закрылись школы и многие заболели и умерли?

— Я помню, — откликнулся Альфред. — Детский паралич.

— Ты просто не дал мне сказать, — бросила Анна.

— Ну вот. А помните, что тогда болели не только дети, но и кое-кто из взрослых? — продолжала Грейс.

— Да, и еще говорили, что взрослые заразились от детей, потому что это детская болезнь и она передается от детей к взрослым, — сказала Анна.

— Верно, — кивнула Грейс. — Только, по-моему, это не так. Любой может заболеть этой болезнью, и взрослый, и ребенок.

— А почему папа заболел? — спросил Билли.

— Не знаю, — покачала головой Грейс. — И никто не знает. Доктора не знают. Некоторые выздоравливают, некоторые нет.

— В школе Джонни Борденер болел, но выздоровел, только вот говорит он теперь как-то не так. Точно у него мокрота в горле, — сказал Альфред.

— А что папа делал, когда умер? — спросил Билли.

— Он спал, а потом просто перестал дышать, — ответила Грейс.

— И ничего не велел тебе передать нам? — настаивал Билли.

— Сказал, что любит вас, всех троих. Хочет, чтобы вы были хорошими детьми и не слишком тосковали о нем. Но конечно, помнили, потому что и он помнит вас.

— А где он? — спросил Билли.

— На небесах, — пояснила Анна.

— Тебе-то откуда знать? Ты ведь там не была.

— Но ведь это так, правда, мама? — сказала Анна.

— Правда.

— А почему он сам не сказал нам? — продолжал Билли.

— Слишком поздно было, сынок, вы уже спали. Он ушел после полуночи.

— А почему мы не могли его увидеть? — настаивал Билли.

— Слишком поздно было, — повторила Грейс. — К тому же вы и так не могли бы подойти к нему.

— Почему?

— Потому что болезнь заразная, — объяснил Альфред. — С заразными больными нельзя видеться, иначе сам заразишься.

— Так, выходит, ты заразилась? — повернулся Билли к матери. — И теперь умрешь?

— Нет, потому что близко я не подходила.

— И даже не поцеловала его? — спросил Билли.

— Нет. Я думала о вас. Если бы поцеловала, то не смогла бы целовать вас долго-долго. Боялась бы, что заболеете.

— А где папа сейчас? — спросил Билли.

— Он… Его готовят к похоронам, — сказала Грейс.

— Я хочу его видеть, — заявил Билли. — Я хочу знать, как он выглядит.

— Ничего не выйдет, потому что сейчас его кладут в гроб, — объяснила Анна.

— Куда кладут?! Я не понимаю, что ты говоришь! — расплакался Билли. — Я хочу видеть папу!

— Иди ко мне, малыш, я попробую тебе все объяснить, — протянула ему руку Грейс.

— Не хочу я, чтобы мне объясняли! Я хочу видеть папу!

— Нельзя, не только тебе, но и никому.

— А как же те, которые кладут его в… эту штуку. Кто это? Кто? Я тебя не понимаю, не понимаю тебя. Я всех вас ненавижу! Тебя, тебя и тебя. — Не переставая кричать, он влепил пощечину сестре, потом брату, а там и матери.

Альфред схватил его за плечи.

— А ну-ка прекрати немедленно! Как ты смеешь бить маму?

— Пусти! — Билли дернулся, пнул Альфреда коленом и упал на пол, увлекая за собой брата.

— Билли, родной, успокойся. Иди сюда, сядь ко мне на колени. Альфред, отпусти его. Он больше никому не сделает больно. Ему стыдно, просто он очень тоскует по папе, как и все мы. — Голос у Грейс сорвался, и, увидев, что глаза матери наполняются слезами, старшие дети тоже заплакали. Анна подбежала к Грейс и прижалась к ней, та протянула руку Альфреду. Билли отвернулся и, обхватив голову руками, остался лежать на полу. Он рыдал безутешно, отчаянно, бесконечно, как плачет ребенок, вышедший из младенческого возраста, но не доросший еще до того, чтобы вполне осознавать происходящее вокруг. Ему нечего сказать, для него ничего не сделаешь, ничего такого, что могло бы его успокоить, и пока он не умолкнет сам, будет продолжаться этот ужасный, этот нестерпимый крик — нескончаемый крик, в котором нет надежды, но есть мольба, неизвестно к кому обращенная, и протест, неизвестно против чего направленный. А потом, когда кошмарная, нестерпимая боль души отступает, рыданье сменяется стоном уязвленной гордости и физической боли, и с этой болью можно бороться, а с борьбой уходит и ужас.

— Билли, ну пожалуйста, прошу тебя, — произнесла Анна.

— Посиди у мамы на коленях, — наклонилась к нему Грейс.

Мальчик поднялся с пола и, продолжая всхлипывать, не отрывая от глаз стиснутых кулачков, прижался к матери.

— Ну вот и славно, Билли, — сказал Альфред, потрепав его по голове. — Хороший мальчик.