— Сегодня, что ли?

— А завтра мы умрем, — сказал Пол.

— Что ж, будем есть и пить, пока живы. Вроде такой у нас был девиз в «Каппа бета фи»?

— Ну да, dum vivatis, edimus et bibemus, — подтвердил Пол. — Но я не только думаю, как живот набить. То, что ниже, тоже важно.

— В аппетите тебе не откажешь, Пол.

— Да, следую своим желаниям. По крайней мере надеюсь, что так.

— Немец, исповедующий языческую философию Древнего Рима.

— Можно и так сказать, — буркнул Пол, и, повернувшись к нему, Сидни увидел, что тот недоволен.

— Я что-нибудь не так сказал?

— В некотором роде, — ответил Пол. — Знаешь что, Сидни, в наше время лучше не напоминать немцам об их немецких корнях. Вот вернешься с войны с медалями на груди, тогда все, что угодно, сейчас, ради всего святого, не стоит напоминать человеку по имени Райхельдерфер, откуда он родом.

— Знаешь, для меня это настолько ничего не значит, что даже как-то прощения просить не хочется.

— А я не хочу, чтобы ты просил прощения. Да и вообще, если уж на то пошло, ты, негодяй этакий, вообще никогда и ни за что всерьез не просил прощения. Такой ты у нас петушок.

— Если ты думаешь, что я никогда не сожалел о том, что обидел кого-то или сделал глупость, то ошибаешься.

— Ничуть не ошибаюсь. Знаешь, я рад, что мы с тобой подружились в Йеле. Иначе бы потом нам, когда ты осел в Пенсильвании, ни за что не сблизиться. Ты бы задирал передо мной нос, точно так же, как перед Хэмом Шофшталем и другими немцами из Пенсильвании. Всеми пенсильванскими немцами.

— Открою тебе страшный секрет, Пол, — помолчав, сказал Сидни, — ты прав.

— Знаю, что прав. Война просто открыла шлюзы, а так это всегда сидело внутри тебя.

Разговаривая таким образом, они проехали мимо крупной фермы, огороженной прочным каменным забором, бегущим вдоль шоссе. В конце проселка, примерно в четверть мили, виднелись строения: сараи, амбары, загоны для скота, курятники, чистенькие, свежевыкрашенные, без рекламы виски, сельскохозяйственного оборудования, лекарств; там же, посреди всех этих построек, возвышался, окруженный живой изгородью, хозяйский дом, трехэтажное здание из красного кирпича, более уместное в городском, нежели сельском пейзаже; строгие его очертания смягчались — если смягчались — пристроенными позднее крытыми террасами на восточной и западной сторонах дома. На прилегающем к нему спереди пастбище паслись старая малорослая, около ста двадцати сантиметров в холке, лошадка, серая ослица и гнедой мерин. Узды ни на ком не было. Бросив взгляд на почтовый ящик, Сидни прочитал имя: Петер Марбургер.

— Да, думаю, ты прав, — повторил Сидни. — Петер Марбургер. Хороший человек, наверное, но даже так, не глядя, могу сказать, что скорее всего со мной ему не потягаться. И все же — опять-таки не глядя — мне он нравится. Поглядишь на ферму — и все хорошо.

— Будь время, — улыбнулся Пол, — я бы познакомил тебя с Петером. Ладно, может, во второй половине дня заедем.

— Ты его, конечно, знаешь.

— Естественно. Да и вообще в округе нет ни одного хозяина такой фермы, кого бы я не знал. Его — поближе, чем других, потому что он мне родня. Может, и ты его видел, когда был у нас еще до женитьбы на Грейс.

— Это когда мы пошли в гостиницу и я впервые съел на завтрак цыпленка с вафлями?

— Впрочем, нет, вряд ли ты встречался с Петером. Он на несколько лет моложе. Видел лошадку? По-моему, Петер еще подростком катался на ней, когда ты приезжал в тот раз.

— Имени не помню, да оно и понятно, сколько лет прошло.

— Достаточно, чтобы лошадка состарилась. И я. И ты. Да, брат. И я, и ты. Не хочется глядеть в глаза фактам, но мы оба в возрасте коронарного тромбоза.

— Это еще что такое?

— Так, тромб — это значит сгусток крови…

— Попросту говоря, инфаркт.

— Попросту говоря, — повторил Пол. — Ты-то отлично выглядишь. Ни грамма лишнего веса. Это нам, толстякам, надо держать ухо востро. Но и вы, тонкие, иногда так на воду дуете, что даже расслабиться себе не даете. На все пуговицы застегнуты. Вскормлены так, как мы, пенсильванцы-немцы, говорим. Думаю, не зря ты вчера пошел со мной.

— И опять ты прав, доктор, — согласился Сидни. — Бог знает сколько времени так хорошо себя не чувствовал.

— Надо полагать, с тех пор, как начались твои домашние беды.

— Точно.

— Зажат, — кивнул Пол. — На душе много всего накопилось. Хочется что-то сделать. Расплеваться с Грейс. Убить этого, Как Его Там. Но всю жизнь тебя учили сдерживать чувства, так что скорее всего ты просто ограничился формальным разговором.

— У нас их было несколько, при том достаточно неформальных.

— Значит, все же недостаточно, — возразил Пол. — Вчера ты сюда приехал совершенно изможденным. В нашем с тобой возрасте, знаешь ли, такое состояние может убить человека. Уровня настоящей изможденности ты еще не достиг, но это лишь дело времени. Мы уже почти дома, Сидни, иначе я не был бы столь откровенен. Ты такие разговоры не поощряешь, да и меня они, честно говоря, угнетают, но, как несостоявшийся врач, должен сказать, что рад тому, что за последние двадцать четыре часа мы несколько раз оказались на грани хорошей потасовки. Не утверждаю, что я сознательно провоцировал ее, но хорошо все же, что ты выпустил пар. Почему? Да потому что, увидев тебя вчера утром, а потом встретившись дома после того, как ты поспал, я подумал, что плохой я друг, да и человек так себе. Когда я несколько месяцев назад узнал о ваших с Грейс делах, что надо было сделать по-хорошему? Наплевать на твою сдержанность, на твою всегдашнюю отчужденность и примчаться к тебе. Человек в беде, и ему не к кому обратиться. Хватай его в охапку и хотя бы напои как следует. Единственная причина, отчего я не сделал этого, — просто не подумал. Тогда другому следовало бы оказаться на моем месте. Но никого не нашлось.

— Я было сам попробовал. Когда узнал про Грейс и этого малого, уехал на несколько дней в Нью-Йорк. Тогда она еще не знала, что мне все известно.

— Ну вот. Очень на тебя похоже. Не захотел поднимать шум. И в этом-то, мне кажется, и заключается твоя ошибка. В характере это твоем, не в характере, но надо было такой скандал закатить, а вместо этого ты… преподнес им эти несколько дней на серебряном блюде. Признай, что я прав, Сидни. Мне нравится Грейс, но женщина есть женщина. На самом деле тебе следовало бы сказать: «Грейс, собирай чемоданы, мы едем через десять минут», — тогда у нее не было бы ни малейшей возможности сообщить Бэннону, где ее искать, да и вообще он бы не узнал, что Грейс нет в городе. Вот так-то. Потом надо было обо всем откровенно потолковать, и если она не готова забыть этого сукина сына, что ж, тем хуже для нее. Тогда ей пришлось бы оставить тебя и детей. Но беда в том, что ты есть ты. Ты так не можешь. Поступить так — означало бы пожертвовать… пойти против своих принципов, повести себя иначе, не так, как считаешь правильным. И черт возьми, теперь, когда все сказано и сделано… в общем, может, все получилось правильно.

— Думаю, да. Если бы я поступил так, как ты говоришь, это был бы уже не я, да и она, вполне вероятно, могла бы послать меня к черту и не тронуться с места. Ты ведь знаешь Грейс, она не любит, когда ею командуют. Да, скорее всего она просто бы послала меня куда подальше. А потом, вполне естественно, бросилась бы к Бэннону. Ну а коли так, могу сказать, куда бы делась вся моя сдержанность. В дым рассеялась бы, буквально в дым. Я бы застрелил ее и застрелил его. А себя — нет! Убил бы ублюдков!

Они были уже в деловом районе Ливана, медленно приближаясь к конторе Пола. Заговорил он, только когда притормозил, но не выключил двигателя и не убрал рук с руля.

— Знаешь, что я тебе скажу, Сидни, возможно, именно это тебе и следовало сделать.

— Что именно?

— Убить их. Может, я и заблуждаюсь, и, если так, не держи зла, но мне кажется, что для тебя Грейс все равно умерла.

— Думаешь?

— В голове ты уже столько раз проворачивал эту сцену, представлял, как именно наводишь пистолет, как спускаешь курок, короче, настолько все это для тебя живо, что словно произошло в действительности.