— Не-а, — засмеялся он. — Покойной ночи.

Часть 2

Повестка из морского министерства уведомляла, что Сидни должен пройти медицинскую комиссию в расположении военной верфи на Лиг-Айленде. За обедом он прочитал это письмо Грейс.

— И когда комиссия? — спросила она.

— Первого августа, в восемь утра. Через неделю, начиная с завтрашнего дня.

— То есть через неделю ты уезжаешь?

— Не насовсем. Я еду в Филадельфию, пройду комиссию, потом вернусь сюда и буду ждать известий. Если со здоровьем все в порядке, следующий шаг — собеседование еще в одной комиссии, а потом, насколько я понимаю, присяга. Там ждать недолго. А что? Если хочешь, могу уехать через неделю и больше не возвращаться.

— Да вовсе нет. Я вообще не хочу, чтобы ты уезжал.

— Мне хотелось бы дождаться известий, что я прошел медкомиссию, здесь. И только потом уехать окончательно. А то как-то глупо, сорвешься с места, а потом выяснится, что по здоровью не проходишь.

— Пройдешь. У тебя сил, как у двадцатилетнего.

— Да, но мне-то не двадцать, а вдвое больше. А когда тебе сорок, могут обнаружиться такие болячки, о существовании которых даже не подозревал.

— В прошлом году ты уже проходил медкомиссию, когда оформлял страховку.

— Это другое дело. Положим, я знаю, что здоров, но коль скоро ты уж заговорила об этом… Мне кажется, что, если платишь приличный страховой взнос, на кое-что врачи могут и закрыть глаза. Доктор Зигман, тот, что обследовал меня от имени страховой компании, он знает, что пью я умеренно, много бываю на воздухе. Словом, веду здоровый образ жизни. Естественно, он должен считать, что страховать мою жизнь — риск небольшой… Не знаю даже, зачем я все это говорю, наверное, на воду дую, не хочу загадывать, пока все не будет в порядке. — Сидни задумчиво посмотрел в потолок. — Недавний опыт научил меня, что глупо на что-то рассчитывать, даже если уверен, что это у тебя в кармане.

— Я надеялась, что ты этого не скажешь.

— А я сказал. — Сидни встал и вынул из кармана трубку. Изучающе посмотрел на нее. — Надо бы бросить курить, пока комиссию не прошел. И спать побольше. Никакой выпивки. Побольше физических нагрузок, так чтобы до пота каждый божий день. И разумеется, у меня есть преимущество перед большинством женатых мужчин. По крайней мере это можно назвать преимуществом. Знаешь, когда боксеру предстоит важный поединок, он первым делом отворачивается от жены. Никаких женщин.

— Наверное, ты начинаешь к этому привыкать, Сидни.

— Извини, но привыкнуть к этому невозможно.

— Ну, если у тебя вдруг появится желание…

— Спасибо, но лежалым товаром я не пользуюсь.

— Это еще как понимать?

— Дай себе труд хоть секунду подумать, и сама поймешь. Наверное, это самая большая мерзость, какую я тебе когда-нибудь говорил. Мне очень жаль.

— Мне тоже. Да, я понимаю, о чем ты, но жаль мне не поэтому. Мне жаль, потому что теперь я вижу, как глупо надеяться каждый день и каждую ночь.

— Действительно глупо.

— Что ты делаешь сегодня? Снова в поле?

— Ненадолго. Мы наняли нового работника, а вил не хватает. Отвезу, а заодно посмотрю, на что он способен. Получает сорок пять центов в час и ужин. Потом вернусь и подправлю трамплин. Плохо держится, дети сорваться могут.

— Странный ты человек, Сидни.

— В чем же?

— Ну как? Скоро ты насовсем уезжаешь отсюда и все равно занимаешься всякими мелочами, как человек, который собирается прожить здесь всю жизнь. Вот что ты, например, вчера делал?

— Это когда дождь шел?

— Да. В амбаре.

— Столбы укреплял, некоторые шатаются. Когда же такими вещами заниматься, как не в дождь? И ничего тут странного нет. Я люблю это место, я многим ему обязан. Я был здесь счастлив. Я бы думал об этих мелочах, даже не живя здесь. Работать буду до самого отъезда, а тебе потом оставлю список того, что еще нужно сделать. Фермер ждет дождей, чтобы немного отдохнуть. Но начинается дождь, и оказывается, есть еще куча дел, которую не переделать, даже если бы впереди было все лето. Ты думаешь, что все знаешь про свою ферму, а вот, например, вчера я наткнулся на дюжину глиняных кувшинов, о которых и понятия не имел. В беседке. Целехонькие. Не удивился бы, если узнал, что к ним вообще никто не прикасался. Не понимаю даже, как это я не замечал их все эти годы, может, потому, что там света мало. Ладно, надо вилы нести… Понимаешь ли, какая штука, Грейс, сейчас я вижу, что в общем-то всегда был на ферме чем-то вроде мастера на все руки, правда, отличного. Больше чем на сорок пять центов в час и ужин. Но когда я уеду, тебе меня никем не заменить. И об этом тебе тоже следовало бы в свое время задуматься.

— Минуту, Сидни, пока ты еще здесь. То есть сейчас здесь. Полагаю, мне надо продать хозяйство. Да, когда ты уедешь — я имею в виду, навсегда, — я продам ферму.

— Ты упускаешь одну маленькую деталь, — засмеялся Сидни. — Ты не сможешь ее продать, потому что она тебе не принадлежит. Владелец фермы — я, и я оставляю ее тебе и детям.

— Ладно, но я могу выкупить ее у тебя, а потом продать.

— Черта-с-два. Она не продается. Ты была в здравом уме и твердой памяти, когда подписывала бумаги, а я разве что без штанов не остался, чтобы выкупить твою долю. Ты можешь продать ферму только в том случае, если я умру, а дети еще не достигнут совершеннолетия. Так указано в моем завещании, и я не собираюсь ничего в нем менять.

— Почему?

— Потому что я хочу, чтобы ферма осталась у тебя и детей.

— Но ведь мы разводимся.

— Хорошо, я буду тебе ее сдавать за доллар в год до тех пор, пока Билли не исполнится двадцать один год. И вот тогда, если детям не захочется здесь жить, я вернусь сюда и останусь до самой смерти.

— Вот видишь, это еще одна причина, почему нам не надо разводиться.

— Может быть, только я иначе смотрю на это дело. Когда уеду, начнешь платить мне аренду, доллар в год… Ладно, поговорим об этом потом. Все равно я не уеду раньше чем через две-три недели.

— О Господи, до чего мне надоели все эти разговоры об отъезде. Сначала ты отправляешься в поле, с вилами. Потом уезжаешь через неделю, в следующую среду. Потом — еще через две недели, и уже навсегда.

— Да, сейчас только и разговоров что об отъезде. Отъезд без отъезда. Звучит очень поэтично. Вроде бы Браунинг, а может, еще кто из этих ребят.

— Насколько я помню, он. Ты знаешь меня и поэзию.

— Это ты знаешь меня и поэзию.

— Я знаю тебя и все остальное, — заявила Грейс.

— Пожалуй, — согласился Сидни. — Ну что же…

— Знаю лучше, чем кто-нибудь будет знать. Я знаю, что поступила дурно. Я знаю, что вела себя скверно, отвратительно. И еще, Сидни, дорогой, я знала о последствиях. И тем не менее, зная все это, я сделала то, что сделала. Стало быть, я просто потеряла голову. Перестала быть самой собой. Не такая же я идиотка, чтобы нарочно потерять тебя, а может быть, и детей. Они поймут, что ты ушел из-за меня, и рано или поздно узнают, как все было на самом деле. Ради всего святого, нельзя же быть такой идиоткой.

— Выходит, можно.

— Видимо, так. Вот именно. Я знала о последствиях, но меня это не остановило. Неужели ты не понимаешь? Подумай. Подумай обо мне. Я всегда была эгоисткой, всегда осторожничала, никогда не рисковала — и вдруг! Разве из этого не следует, что я просто… спятила. Голову потеряла.

— Минуту. Не расходись. Ты только что сказала, что всегда была осторожной эгоисткой. Что ж, и в этом случае эгоисткой ты была, а вот об осторожности забыла. Попытайся понять одну вещь, Грейс: ты мне больше не нужна. Ты разбила вазу или разрезала канат. Как тебе больше нравится. Мы можем тут с тобой часами разговаривать, но эффект будет тот же, как если бы это была миссис Дункельбергер. Я готов, черт возьми, сколько угодно говорить о самом худшем, что со мной случилось в жизни, но ты, причина всего этого, ты, из-за кого это самое худшее случилось, — ты для меня что крючок для уздечки.