Закашлялся ребенок.

Оба прислушались. Кашель на минуту-другую оборвался, потом раздался снова.

— Это Билли. — Грейс встала с постели. — Пойду дам от кашля что-нибудь. — Она надела халат и быстро вышла из комнаты.

Через несколько минут Грейс вернулась, на сей раз ступая в темноте медленно и неслышно.

— Он спросил про тебя, но я сказала, что ты спишь.

— А чего он хотел?

— Да ничего особенного. Просто сказал, что, если не спишь, может, заглянешь к нему. Но я ответила, что тебе завтра рано вставать. Не ходи к нему, Сидни. Это лекарство от кашля, оно еще вроде как снотворное, а Билли нужен отдых.

— Мне не понравилось, как он кашляет.

— Ничего страшного. Я измерила ему температуру — всего 36,9. Пусть поспит.

— Ладно. Но мне хотелось бы быть рядом, когда меня зовут дети.

— Им придется привыкать к тому, что тебя нет дома. — Грейс снова легла в кровать.

— Как это? А, ты про флотские дела.

— Ну да. Про что же еще?

— Ну, мало ли про что. Я все жду, когда ты попросишь развода.

— Правда? А я жду, что это ты скажешь, что разводишься со мной.

— Я подумывал об этом, но потом решил: к чему эта канитель? Коль скоро я и так уезжаю, то лучше всего, наверное, просто не возвращаться после войны. Во всяком случае, насовсем. С детьми мне, конечно, всегда захочется встречаться, но тут ты мне мешать не будешь. Верно? Я все эти годы считал тебя порядочным человеком, да в некотором отношении и сейчас считаю.

Грейс включила ночник и зажгла сигарету.

— Хочешь сейчас поговорить, Сидни?

— Поговорить?.. Как скажешь. — Он тоже закурил.

— Начнешь?

— Да нет, лучше ты. — Сидни пристально посмотрел на жену. Она не выдержала его взгляда и отвернулась.

— И все же.

— Ну что ж. Собственно, говорить особо не о чем. То есть я хочу сказать, никаких упреков и никаких препирательств, и снова упреков, и снова препирательств, пока ты наконец не сломаешься и не признаешь: да, у меня был роман с этим сукиным сыном. Ты не против, что я называю его так?

— Ничуть, на самом деле мне бы хотелось, чтобы ты назвал его сукиным сыном в лицо.

— Правда? Что так? Хочется, чтобы он вздул меня на твоих глазах? Вообще-то мог бы, наверное, хотя легко я бы не сдался, в этом можешь быть уверена. Интересно, как муж и любовник дерутся за тебя?

— Нет.

— Хорошо, потому что я смотрю на это дело иначе. Если твоя жена влюбляется в другого мужчину, естественно, хочешь убить ублюдка, я имею в виду этого мужчину. Не жену. Всякий раз, собираясь навестить мистера Бэннона в его кабинете, я обдумывал, как это скажу: «Бэннон, у тебя интрижка с моей женой». И р-раз, в челюсть. А может, иначе, может, никаких кулаков, а он просто скажет: «Ну да». В таком случае я не смогу потребовать, чтобы он просто оставил тебя в покое и перестал делать гадости. Потому что у него будет полное основание ответить: «Слушай, Тейт, ты уж как-нибудь разберись с собственной женой. Это ведь она ко мне бегает». И мне нечего будет сказать. Моя жена действительно ходит к нему на свидания, и если мне не хватило мужества пресечь эти поползновения, то это никоим образом не дает мне права приходить к человеку на работу с намерением избить его, ну и получить сдачи.

Иными словами, это я заслуживаю взбучки. И в каком-то смысле я ее получил. Получил то, что заслужил. Это, конечно, не делает твое поведение менее отвратительным, но, как говорят на скачках, мне нет оправданий. Лишнего веса вроде нет. Может, кормили плохо? Не знаю. Сорок лет. Профукал жизнь, профукал молодость. Ничего хорошего не сделал, буквально ничего. С войной мне сильно повезло. Я знавал ребят, которые прошли через такое дело, у одного или двоих крыша поехала, кто-то спился. Но по крайней мере флотская служба может стать новым началом, да и момент подходящий… Ну ладно, я тебе все откровенно выложил, теперь твоя очередь.

— Мне нечего сказать, — покачала головой Грейс.

— Давай-давай, ты ведь не для того затеяла разговор, чтобы меня выслушать. Выкладывай.

— Мне нечего сказать такое, что ты хотел бы услышать, — повторила Грейс.

— Ну так скажи то, чего я бы услышать не хотел. Поздно, знаешь ли, щадить мои чувства.

— Да, одну вещь я хотела сказать еще до того, как ты начал, но теперь в этом нет смысла.

— И все же.

— Ну что же. Я просто хотела попросить у тебя прощения.

— И я бы тебя простил, простил лишь за одно. — Сидни вновь прикурил сигарету от сигареты.

— И что же это такое?

— Не что, а кто. Ты. Лично ты. Я всегда восхищался тобой не менее, чем любил. Восхищался твоим мужеством, твоей независимостью. Силой воли. Не просто физической выдержкой, но именно силой характера, мужеством духа, не меньше, чем у мужчин. Так что, затевая эту историю с Бэнноном, ты знала, на что идешь. Ты знала, что я люблю тебя. Ты должна была подумать о детях, о том, что я ведь могу и отобрать их у тебя. Дальше — репутация. Независимость независимостью, но такие, как ты, не жертвуют своей репутацией. Но ты рискнула. Рискнула потерей мужа, детей, репутации. Всякий раз, встречаясь с этим типом, ты не могла не думать о риске и осознанно пошла на него. Пошла. И выходит, на каждом свидании ты как бы говорила — к черту мужа, к черту детей, плевать на то, что обо мне думают друзья. Это ведь не просто физиология. Помрачение. Отрава. Ты занималась этим сознательно и последовательно.

— В одном ты ошибаешься.

— Сомневаюсь. В чем же?

— Это была как раз физиология.

— Что ж, пусть так. Довольно и этого. С меня довольно. Ты за кого меня, собственно, принимаешь? Думаешь, все эти годы я не хотел никого, кроме тебя? Думаешь, мне не хотелось никого трахнуть? Должно быть, вообразила себя хранительницей какой-то великой тайны, не иначе. Хотелось, еще как хотелось, и возможности были. И для этого мне не пришлось бы бегать по Айриштауну. Но видишь ли, в чем дело, в этом мире ты либо усваиваешь некоторые правила поведения, либо не усваиваешь. И уж если все-таки усваиваешь, то следуешь им. Может, в них нет ничего особо хорошего, но ты — это ты, ты такая, какая есть, именно потому, что это твои правила и ты им следуешь. Естественно, когда следовать легко, это никакое не испытание. А вот когда трудно, тогда-то смысл правил и проявляется. Так я всегда считал и думал, что и ты так считаешь. Видит Бог, я первый готов признать, что с твоей внешностью у тебя было полно возможностей и соблазнов. Но ты подчинялась тем же самым правилам, что и я. А потом вдруг сказала себе: к черту правила. А на самом деле это значит: к черту мои правила, к черту меня. Что ж, Грейс, в таком случае — иди и ты к черту. Я люблю тебя, если повезет, в новой жизни это пройдет.

— Я люблю тебя, и это не пройдет ни в какой жизни.

— Отныне я тебе не верю, ни одному слову не верю.

— Знаю. Но если бы вдруг поверил, полюбил еще больше. Может, все-таки попробуешь?

— Нет. С тобой у меня ничего не получится. А может, и ни с кем.

— Жаль, — сказала Грейс. — Скажи мне, пожалуйста, только одно.

— Я догадываюсь, о чем ты. Хочешь знать, откуда мне все стало известно.

— Да.

— Вот тебе совет на случай будущих приключений. Не связывайся с ирландцами, у которых имеются старые ирландские мамаши.

— Так это она тебе все рассказала? Но как?

— Как, как. Сначала позвонила не представившись. Потом прислала анонимное письмо. Потом, в другом письме, попросила о встрече. Тут уж она, конечно, подписалась. Я согласился, и она много чего мне выложила. Например, что ты представлялась чьей-то секретаршей. Что вы встречались в загородном доме Майлза Бринкерхоффа. Ну и так далее.

— Да сама-то она как узнала?

— Мне это тоже было интересно, но она не сказала. Не важно, я понял, что она ничего не выдумывает. Интересная женщина, но вряд ли тебе бы захотелось иметь ее свекровью. Ты ей совершенно не нравишься. — Сидни щелкнул выключателем. — Как и мне. Покойной ночи.

— Сидни, можно к тебе? Ну пожалуйста.