— А самое главное вот что: свое дело делай, а в чужое не суйся! Помалкивай, на других не смотри — и никому ты не должен. Потому от того, кто много болтает, добра не жди. И слава тому, кто может язык за зубами держать!

Возможно, он испугался, что по пьяному делу сказал больше, чем нужно, и желал таким образом поправиться и как бы стереть прежде сказанное.

У шьора Карло гудела голова от бессвязных этих разговоров. Улегшись, он долго еще и тщетно размышлял обо всем этом. А к утру уже что-то стало в голове проясняться. Отдельные словечки Ичана в связи с некоторыми другими фразами постепенно обретали какое-то значение, и в конце концов у него сложилось впечатление, что во всех этих хитроумностях содержится ответ на многое, о чем он — правда, в ином порядке и по-иному — спрашивал. Ты его спрашиваешь: «Кто убил?», а он тебе, другими словами, отвечает: «Ты это знаешь так же, как и я, чего ж тогда спрашиваешь?» Интересуешься: «Почему село молчит, почему молчат даже ближайшие родственники?» А он тебе отвечает: «Вот видишь сам, если они молчат, почему ж ты требуешь, чтобы я говорил?» Ты сетуешь: «Неужто никому не жаль покойного Мирко?» А он опять тебе: «От жалости никому проку нет, наоборот, ты сам свою голову потерять можешь». И сквозь все это маячит одна вполне очевидная мысль: зелен ты покуда, мой шьор Карло, чтоб в наших делах разбираться…

XXXII

Через несколько дней скрылись из села Драго и его компания. Толковали, будто ушли в Лику. Село вздохнуло чуть легче.

— Пускай идут, там тоже нужно порядок навести!

И только тогда начали потихоньку-полегоньку развязываться языки и обнаруживаться некоторые подробности гибели Мирко. Кто-то сообщал одно, кто-то делился другим, да и Глича стал посвободнее. Таким вот образом открылось примерно следующее.

В ту ночь, около двух часов, кто-то постучал к Мирко в дверь. Он встал и, как был в портах, спросил, не отпирая: «Кто там?» «Это я, надо кое-что сказать!» — ответил голос Драго. «Не открывай, убогий!» — глухо крикнула с постели жена. Мирко секунду раздумывал, потом бессильно махнул рукой и открыл: с Драго у него никогда не было никаких споров или разногласий, да и понимал он, что дверь разлетится после первого же удара прикладом. Драго вошел — вроде бы даже смущенно, с улыбкой, которая никогда не сходила с его губ и которая от этого постоянного употребления и длительной привычки стала какой-то деланной, ледяной — даже не улыбка, а нечто затвердевшее, как мозоль. «Мне с тобой поговорить надо, — доверительно шепнул Драго, словно бы желая друга предупредить о грозящей тому опасности. Глаза его тревожно бегали. — Давай выйдем на минуту». — «Я из дому никуда не выхожу, — взволнованно, но твердо ответил Мирко, — а хочешь мне одному что сказать — пошли туда». Он показал рукой в чулан, отгороженный досками. Мирко взял огарок свечи, и Драго пошел за ним. На полу там была куча ячменя, на гвозде висели с балки два венца красной кукурузы, связанные вместе, и шинковка для капусты; в углу стоял бочонок с салом. Драго присел на краешек стола; винтовку он держал на руках, поперек груди. «Ух, пить охота, дай попить!» Мирко взял кружку и из бочонка до половины налил воды; боковым зрением он видел, как плясал у спускового крючка палец Драго. Он повернулся и встал прямо перед ним с кружкой в руке; волосы у него были взлохмачены — как встал с постели; он не сводил с Драго своих голубых, оледенело спокойных глаз, трясущейся рукой протягивая кружку. В углу ворохнулась мышь. «Что там?» — вздрогнул Драго. Мирко посмотрел в угол, и в этот миг раздался выстрел, прямо ему в живот. Драго вскочил и стрелой вылетел наружу. Он уже был в вязах над ложбинкой, когда из дому донеслись вопли и причитания.

— Хм! И говоришь, вражды между ними никакой не было? — конфузился шьор Карло.

В ответ Глича только вынул трубку изо рта и пожал плечами.

— Он бы этого не сделал, сам по себе, если б не послали другие! — заметил кто-то.

— Послали? Кто же, почему?

— Да вороги эти, кому ж еще! Стоило бы расспросить, откуда он пришел к Мирко и где до того был.

И лишь вечером, после того как шьор Карло накрепко прилип к нему, как большую тайну, Ичан наконец поведал шьору Карло: дескать, толкуют, будто той ночью Драго со своей компанией допоздна пил в доме Миленко Катича, а уже оттуда пошел прямо к Мирко.

— Во-о-от ка-ак? — Шьор Карло был поражен до глубины души. — А Миленко был в ссоре с Мирко? Как они между собой жили?

— Было дело, тягались однажды, только давно очень. Из-за того куска земли, что позади дома Миленко, — он хотел открыть туда выход прямо со двора, к молодому винограднику, который вам показывал, когда мы с Градины возвращались, помните, чтоб вокруг не объезжать, по улице. До самого высокого судилища добрались, а правда осталась за Мирко. Да-а-а!.. Когда это было-то? Да еще до войны, стало быть…

Горожане только молча смотрели друг на друга. Значит, так! Значит, и Миленко тоже!

Горечь разочарования смешивалась с чувством стыда, что они оказались такими наивными и легковерными.

— Dio mio! Dio mio! Che vita! Che paesi! Che costumi!^[97]

Шьор Карло вспомнил, что не так давно — недели не прошло после гибели Мирко — попался ему навстречу Глича, который нес на спине к Мияту Шушко мешок кукурузы в початках, чтоб смолоть на крупорушке. Вспомнил и о том, что несколькими днями раньше Мият говорил, что эта крупорушка принадлежит Миленко Катичу и лучше ее нет в селе. «Невозможно, — подумал тогда шьор Карло, — чтобы и Глича об этом не знал, а тем не менее он пользуется собственностью человека, который лишил жизни его родного племянника! Понимаю, конечно, жизнь есть жизнь, нужда есть нужда, но все-таки!..»

Когда-то давно, еще в юности, прочитал он романчик из жизни морлаков «Cavalleria Morlacco»^[98], в котором Джованни Оберле, сын переселенного сюда чиновника и судебного адъюнкта в Брекановаце, описал акт рыцарской кровной мести среди могучих морлаков в богато вышитых рубашках; кровопролитие счастливо оканчивалось свадьбой между отпрысками двух враждующих семейств. Как одно мало походило на другое! «Времена изменились, — рассуждал шьор Карло, — старинные обычаи растворились и исчезли… Правда, — вспоминал он дальше, возвращаясь к случаю Гличи, — Глича делал вид, будто не знает, чья на самом деле эта машинка, считает ее Миятовой. Наверное, он рассуждал примерно так: если я не смелю, хуже будет мне, а не ему; что же касается отмщения, то рано или поздно придет время и для этого. Миленко ведь тоже не спешил!»

— Знаю я, мой шьор Карло, — начал Ичан после паузы, не желая, чтобы его слова воспринимались как ответ на сетования горожанина, которых он в общем не понимал. — Знаю я, толкуют люди, будто мы такие-сякие и всякие-разные… Ничего не скажу, знаю, что мы такие, прохвосты — даром что крещеные… Виноваты, не защищаю. Но ведь и другие виновны-то, и может, больше даже, чем мы. Сами видите, каково нам, как мы живем. Кто о нас печется, кто заботится?.. Разве что когда мы кому понадобимся. Мне тоже, верите ли, иной раз поперек горла станет, так и хочется все это вместе послать к черту. Брошу шапку оземь: «Эх, жизнь проклятущая!.. Не нужна ты, коли так устроена!» А чуть погодя подыму шапку из пыли, отряхну да на голову и напялю — некуда мне из этой шкуры-то…

Все молчали. Ичан помешал угли в очаге.

— Да что толку о том говорить? Ничего, кроме как волоки́ да волоки́ — до самой смерти!

Сушеные корешки каких-то трав, выкопанных в винограднике, запахли над огнем ароматами целебных растений.

— Bisogna partir…^[99] — устало вздохнул шьор Карло.

XXXIII

Вновь засверкал ясный день.

Всю ночь дул сильный ветер, разгоняя тучи. К рассвету ослабел, и утро занялось солнечное и голубое. Лишь изредка проносился со свистом над серым плоскогорьем какой-нибудь заблудившийся, ослабевший порыв, пролетал дальше, резвился над задарским каналом и, покружив серебряный столбик пены, из которого дымилась прядка водяной пыли, незаметно исчезал где-то в пучине.