На пристани собрался народ. Пароходик медленно пристал к берегу. Первыми взбежали по трапу два-три носильщика и кое-кто из родственников прибывших, обремененных багажом. Началась толчея, приехавшие и встречающие громко окликали друг друга, спотыкались о чемоданы и узлы, перелезали через борт. Синьора Мили встречала жена Лукрица и дочка Светлана с большим голубым бантом на голове. Он спустился в салон за вещами. Бутыли не оказалось. Он было забеспокоился, но тут же взял себя в руки, решив, что над ним подшутили.

— Кто спрятал бутыль? — спросил он тоном человека, который еще не сердится, однако не располагает временем для шуток.

Никто ему не ответил. Тогда он снова заглянул под диван за дверью.

— Ну, хватит валять дурака, давайте бутыль!

Все было напрасно — бутыль как в воду канула, а люди от его просьб вернуть бутыль отмахивались без улыбки и с тенью раздражения. Он остался на пароходе один. Еще раз все осмотрел и обыскал. Жена с берега о чем-то спрашивала, но он молчал или бросал в ответ что-то резкое. Взывая о помощи и требуя объяснений, обежал всех: и официанта, и боцмана, и капитана — словом, сделал все, что полагалось сделать хотя бы для очистки совести, если уж бутыль безвозвратно потеряна. Когда сошел на берег, там было пусто: и нагруженные свертками пассажиры, и встречавшая их родня давно разошлись. На берегу стояла, скрестив на животе руки, озабоченная Лукрица. Сумерки еще больше заострили черты ее худого лица, придав ему совсем вдовье выражение. Светлана со скуки терлась о колени матери.

Домой он шел злой, не обращая внимания на жену и дочь; те рысили за ним, стараясь не отставать. Едва кивнул дону Перо, явно намеревавшемуся остановить его и по обыкновению порасспросить, что говорят в Сплите и что слышно по радио. Когда входили в дом, на колокольне пробило восемь. Удары были редкими, экономными, словно сыпалось что-то ценное, отмеряемое по зернышку. За ужином он два раза ткнул вилкой в капусту и отодвинул тарелку. Лукрица попыталась его успокоить:

— Может, завтра найдется.

— Да как это она найдется? Да и где ж это она найдется? — взорвался он. — Несешь чепуху! Найдется! Дура!

Его раздражал этот дурацкий оптимизм жены, эта ее вечная вера в добро, это ее… ее легкомыслие, наконец!

— Гм! Как бы не так!.. Заладила: найдется!

Господин Миче тоже не мог долго заснуть. Он слышал, как пробило одиннадцать, потом полночь. Бутыль была у бондаря Юрицы. Теперь в ночной тишине Миче казалось, что его оставили в дураках. С досады он ворочался на постели и вздыхал.

— Чего это ты? Чего все ворочаешься? — беспокоилась жена.

— Ничего. Спи! — сухо отвечал Миче.

Встал он чуть свет. На улице ни души — было воскресенье. Дважды прошел до рыбной лавки: ему не сиделось на скамейке в саду, где обычно спозаранку собирались его приятели, и он задумчиво шагал но тропинкам, глядя в землю. Едва дождался часа, когда можно пойти к Юрице Кулалеле, не привлекая любопытных взглядов. Кулалела в воскресном костюме и в шляпе стоял на пороге своей мастерской и встряхивал только что заправленную зажигалку, в другой руке у него был пузырек с бензином. Они сухо поздоровались. Миче украдкой огляделся по сторонам — нет ли кого поблизости, обвел взглядом окна, чтобы окончательно в том удостовериться. Потом за Юрицей вошел в бочарню.

— А может, и не отдавать этому спесивцу? — сказал он без всякого вступления. И для вящей убедительности добавил: — Будет ему наука!

Кулалела равнодушно пожал плечами, он искал на столе пробку от пузырька.

— Мне все равно.

— Ну уж «все равно»! — вспылил Миче. — Тебе тоже не все равно!

Юрица присел на корточки и стал ворошить стружку на полу, пытаясь нащупать затерявшуюся пробку. Поля шляпы закрывали его лицо. Миче показалось, что он может копаться так в полном молчании и час, и два, и весь день-деньской.

— Знаешь что?

Кулалела продолжал рыться в стружках.

— Что до меня, лучше бы поделить. А он обойдется!

Юрица опять пожал плечами и, изобразив на лице безразличие, медленно выпрямился. Затем направился в дом, кивком головы и движением плеча пригласив Миче следовать за собой.

В комнате он оставил Миче одного и куда-то исчез. Вскоре он вернулся с двумя бутылками. Союзники стояли лицом к лицу, как были, в пальто и шляпах, что придавало их отношениям оттенок официальности.

— Тут литра четыре будет. Это литровые бутылки.

Миче взял одну и перевернул вверх дном, якобы для того, чтоб слить возможные капельки воды, на деле он хотел посмотреть, не указана ли там емкость. Ему подумалось, что эти бутылки из-под ликера могут быть емкостью 0,9 литра. Юрицу покоробило.

— Сейчас схожу за маслом, — буркнул он себе под нос и снова удалился. Вернулся с бутылью и воронкой, открыл бутыль и вставил воронку в горлышко бутылки.

— Это от ликера? — неуверенно спросил Миче.

— От ликера не от ликера, говорю тебе, литровые.

Юрица стал осторожно наливать.

Миче пригнулся и чуть склонил голову, глядя на свет, как медленно наполняется бутылка. Теперь ему казалось, что горлышки у бутылок короче, чем обычно.

— Лей, лей, я скажу, когда хватит.

Оставив без внимания его предложение, Юрица тоже склонил голову набок и сам стал следить за наполнением бутылки.

Наполнив вторую бутылку, он взял с буфета старую газету, извлек из нее вкладыш и снова положил на место.

— Заверни, ежели хочешь!

Миче без единого слова завернул бутылки, поставил в оба кармана пиджака, застегнул плащ и сунул руки в карманы, чтоб придерживать бутылки.

Расстались сухо, почти как враги: объединяла их только общая тайна и взаимная неприязнь.

Миче отправился домой; пройдя через главные двери, он спустился в подвал, где наискось лежала перевернутая лодка, занимая почти все пространство. Спрятав бутылки на полке за какими-то жестянками с усохшей масляной краской, пошел на рынок. Снова прошелся по саду. На скамейке сидел синьор Мили в обществе пяти-шести друзей и, вероятно, уже не в первый раз подробно рассказывал им приключившуюся с ним историю. После каждого повтора на душе у него словно бы становилось немного легче. Некоторое утешение, чуть ли не компенсацию за пропавшую бутыль он находил в таинственности ее исчезновения. А интерес друзей, их живое участие в предположениях, стремление найти разгадку этой непростой шарады оказывало на него поистине благотворное действие, притупляя боль утраты. По саду, пересекая его широким шагом, прошел Ламбро. Уже в десятый раз Мили строил догадки относительно его причастности к пропаже и опять, к своей досаде, вынужден был их отбросить, не находя им ни малейшего подтверждения. (Именно с тех пор появилась у Мили какая-то безотчетная неприязнь к Ламбро: стоило ему встретить Ламбро или подумать о нем, как настроение его портилось.) Синьор Миче свернул на боковую дорожку, далеко обходя компанию Мили, и вышел из сада через второй выход.

Он направился за город, в поля. Его терзала мысль, что позволил себя облапошить. «В бутыли четыре с половиной литра, не меньше, — подсчитывал он, — а в обеих бутылках и двух не наберется. Да еще бутыль досталась ему!»

Он прошагал ровно час. В ближнем селе ударил колокол, напомнив ему о службе божьей. Он заспешил назад и поспел на мессу как раз вовремя. После долгого перерыва в церкви снова гудел отремонтированный орган; за ним сидел старый, полуслепой плотник Меме Гамбароша. Господин Миче предался благостной молитве. На душу его стал нисходить покой. Мысли потекли утешительным током, восстанавливая душевное равновесие. Сперва он подумал о том, что масло ему налито сверху, совсем чистое, а Юрице досталось пусть с небольшим, а все же с осадком. Это незначительное и пусть весьма спорное преимущество развеяло его грусть. А что до бутыли, так ведь это скорее обуза, нежели прибыток — от такого свидетеля лучше отделаться, выбросить его на помойку. И если Юрице досталось чуть больше масла (больше, чем надо по совести и справедливости) — что ж, пускай ест, пускай подавится (жадность к добру не ведет!); сам он держится правила — лучше меньше, да с чистой совестью, по крайней мере никто не позавидует, никто не проклянет. А господь все видит!