Еще одним свидетельством прочных контактов «пролетарской массы» с институтом продажной любви является степень распространения венерических заболеваний в среде фабрично-заводских тружеников. Анкетирование 5600 больных сифилисом мужчин, проведенное в Ленинграде в апреле 1927 г., показало, что половина из них — представители рабочих, 19% — безработные, 11 — служащие, около 3 — крестьяне и 18% принадлежат к остальным социальным слоям. Начали половую жизнь с проститутками 31% опрошенных, а имели сношения с ними в дальнейшем подавляющее большинство анкетированных — 74%. Своеобразным показателем дальнейшей «демократизации» потребителей проституции мог служить и данные о местах заражения сифилисом и гонореей. В 20-е гг. заражались этими болезнями прежде всего те, кто имел половое сношение с продажной женщиной прямо на улице, на скамейке в парке, а иногда, как свидетельствуют материалы ленинградской милиции, на куче песка около Греческой церкви. Конечно, советские чиновники и нэпманы в этих местах не появлялись. Потребители же дешевой любви, не располагавшие большими средствами, не брезговали такой обстановкой. По данным обследования 1929 г., здесь происходило более половины контактов с проститутками. Таким образом, даже разрозненные, иногда косвенные материалы все же достаточно убедительно подтверждают то обстоятельство, что во второй половине 20-х гг. «социальное» лицо стороны спроса на услуги публичных женщин стабилизировалось. Как и до революции, основную массу потребителей составил так называемый средний слой, подавляющее большинство в котором представляли квалифицированные рабочие.
К сожалению, ничего определенного нельзя сказать о мужчинах, пользовавшихся продажной любовью в 30-е гг. Социологические исследования по этим вопросам уже не проводились. И конечно, в условиях репрессий и показного аскетизма нельзя ожидать откровенных ответов на вопросы об отношении к проституции. Тем не менее спрос на услуги института продажной любви, хотя и тщательно скрываемый, на самом деле не мог уменьшиться на фоне гигантских территориальных перемещений и тех сложных процессов, которые происходили в советском обществе в области брачно-семейных отношении. Подробнее читатель узнает об этом из последней главы книги. Здесь следует сказать лишь о том, что видоизменение форм проституции отразилось и на ее потребителе. До революции походы в публичные дома, в рестораны и трактиры, где обитали продажные женщины, являлись для многих некой формой проведения досуга. В советское же время, в особенности в 30-е гг., когда резко изменился стиль повседневной жизни, контакты с представительницами продажной любви осуществлялись сугубо тайно. Однако это не могло не сказаться на ощущении моральной и физической нечистоплотности содеянного. Растворение проституток в стабильных социальных слоях приводило к тому, что мужчины, обладающие повышенной сексуальной активностью, теряли чувство меры в обращении с контингентом женщин, не склонных к свободным половым контактам. В условиях пропагандируемой новой социалистической морали это нередко приводило к довольно драматическим ситуациям.
Читатель, вероятно, помнит, что авторы сочли возможным истолковать определенные административно-медицинские меры, принимавшиеся царским правительством в отношении института проституции, как некую форму «милости к падшим», в том числе и к потребителям, здоровье и безопасность которых охранялись Врачебно-полицейским комитетом. Новая социалистическая мораль, принципы которой оказались во многом созвучны религиозным установкам, резко осуждала сторону «спроса» и даже склонна была лишь ей приписывать инициативу в появлении проституции в условиях советской действительности. Уже в 1918 г. один из районных Советов Петрограда по собственной инициативе принял постановление, предписывающее наказывать «развратников и соблазнителей штрафом до 1 тыс. рублей и арестом с принудительными работами сроком до 1 месяца с опубликованием о сем в газетах»[242].
Двумя годами позже — в декабре 1920 — Всероссийское совещание заведующих губженотделами постановило считать пользование проституцией «как преступление против уз товарищества и солидарности»[243]. Рассматривая проституцию лишь как наследие капитализма, новые идеологические структуры пытались — во всяком случае, в первой половине 20-х гг. — снять с продажных женщин ответственность за их поведение. Так, в 1924 г. заведующий венерологической секцией Наркомата здравоохранения известный врач В. М. Броннер заявил в своем интервью «Рабочей газете»: «Основное положение, из которого мы исходим при построении нашей работы, — это то, что борьба с проституцией не должна быть заменена борьбой с проституткой. Проститутки — это только жертвы или определенных общественных условий, или тех мерзавцев, которые втягивают их в это дело».
Такая постановка вопроса была явно чревата политизированнным отношением к проблеме спроса на проституцию. Не случайно участники II Пленума ЦКК, проходившего осенью 1924 г. и посвященного проблемам партийной этики, вполне серьезно дискутировали на тему: может ли коммунист пользоваться услугами продажных женщин и как это сочетается с его идейными воззрениями[244]. Любопытно отметить, что при задержании гражданина, вступившего в контакт с проституткой, органы правопорядка прежде всего выясняли его партийность. В фондах ЦТ А СПб. обнаружено несколько спецсообщений, пересылаемых работниками милиции в райкомы ВКП(6). Эти документы датируются в основном 1923 г. Вот образец одного из них, отправленного в июне этого года начальником 6-го отделения петроградской милиции в Володарский райком РКП (б): «При сем сопровождается регистрационная карточка за № 14244, составленная на члена Р.К.П. тов. Архипова Николая за нахождение в номерах «Перепутья» с девицей легкого поведения»[245]. Такой документ, как правило, служил поводом к исключению из рядов РКП (б).
Нередко власти пытались переложить на потребителей значительную долю ответственности, в том числе и уголовной, за вовлечение «невинных жертв» в грех продажи своего тела. В начале 1924 г.на заседаниях ленинградского губсовета по борьбе с проституцией с негодованием отмечалось, что после скандалов пьяных компаний в ресторанах милиция задерживает лишь гулящих девиц, а мужчин оставляет в покое. В связи с этим венерологическое отделение ленинградского здравотдела предложило: мужчину, виновного «в приставании к женщине», привлекать к ответственности за хулиганство, а обращающегося с целью разврата к своднику — за пособничество в сводничестве[246]. В определенной степени это предложение можно истолковать как еще одно из проявлений правового беспредела, царившего в Советской России. Следует отметить, что в отсутствие легальной институализированной проституции положение ее потребителя становилось более уязвимым, чем в царской России. Мужчина обязан был сдерживать проявления своей сексуальной активности. Но, судя по всему, большинство населения в 20-е гг. не могло еще смириться с мыслью о полной ликвидации официального института продажной любви. Обращение к его услугам входило в систему поведенческих стереотипов части горожан, и попытки введения любой системы наказания за это вызывали недоумение и сопротивление. Однако властные и идеологические структуры продолжали наступление на потребителя проституции.
В начале 1925 г. «Рабочая газета» организовала инсценировку суда над проституткой, заразившей венерической болезнью рабочего, воспользовавшегося ее услугами. Суд вынес суровый приговор содержательнице притона, а проститутке и рабочему — общественное порицание. Газета открыла дискуссию по данному процессу. Редакция предлагала применять к потребителям — в зависимости от частоты их обращения к проституткам — следующие меры: товарищеское порицание или выговор, предание огласке, общественный открытый суд. А члены Центрального совета по борьбе с проституцией требовали даже лишать мужчин, обратившихся к проституткам, избирательных прав.
