– Милая какая! На вас похожа.
– Забавное существо. – Он посмотрел на фото, нежно улыбнулся и убрал мобильник.
– Вы так рано женились!
– Сразу после школы. Как восемнадцать стукнуло, так и… Я не хотел, честно говоря. Предлагал после армии пожениться. Но…
– Наверно, она боялась, что вы к ней не вернетесь из армии?
– Возможно. Но я бы вернулся. Правда, не из-за нее. Из-за бабушки. Бабушка меня вырастила. Она умерла год назад. – У Мити дрогнуло лицо. – Мне так ее не хватает!
– Вы очень ее любили, это видно.
– Да. А она – меня. Это был единственный близкий мне человек.
– Митя, почему же – единственный?! А ваша жена? Родные, друзья? У вас же есть друзья?
– Есть, конечно. Всегда можно пива выпить, о футболе поговорить. А жена… Мы знаем друг друга всю жизнь. Сколько помним себя, столько и знаем. Больше четверти века.
– Сколько же вам лет?!
– Двадцать девять. Недавно исполнилось. Мы жили в соседних квартирах, играли в одном дворе, с первого класса – за одной партой. Ее отец всегда называл меня зятем. Мы были обречены друг на друга, понимаете? Тили-тили-тесто, жених и невеста. Это мы. Все ждали, что мы поженимся. Да и выбора особого не было. Особенно для нее. В наших двух параллельных классах училось тридцать семь человек, из них парней – не больше полутора десятков. Только трое выбились в люди. Четверых уже нет в живых, остальные спиваются потихоньку. Так что…
Митя замолчал и помрачнел. Лёка подумала, что надо сменить тему: и зачем ее понесло задавать такие вопросы?! Какое ей дело до Митиной жены?!
– Вы первый раз в Петербурге?
– Да! – Он так выдохнул это «да», что Лёка подняла голову и взглянула ему в лицо. Митя явно взволновался – щеки загорелись румянцем, глаза заблестели: – Да! Я вообще еще нигде не был. В армии и то служил в Подмосковье, так повезло. Мы вчера приехали рано утром, сразу на фирму, работали допоздна, и сегодня тоже. Но закончили пораньше, и я сразу поехал в центр. Вышел на Невском… около Аничкова моста…
У него перехватило горло – Лёка смотрела с изумлением: это был совершенно другой человек.
– Это такое потрясение! Я просто бродил по городу куда ноги несли. Я столько читал о Петербурге, и вот… Это было… узнавание! Я вернулся, понимаете? «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухших желез…»
Он, волнуясь, читал Мандельштама, а Лёка слушала, чувствуя, как подступают слезы к глазам.
– Нет, это невозможно объяснить…
– Почему? Я понимаю! Знаете, вам обязательно надо съездить в Царское Село! В Лицей! Вы же любите Пушкина? Ну вот! Там есть одно место, в Лицее… В библиотеке! Я стояла у окна и думала: многое изменилось, но Лицей все тот же, и парк, и вид из окна – пусть вместо карет машины. И Пушкин точно стоял здесь, на этом самом месте и смотрел в это окно! Понимаете? И я так почувствовала его! Пушкина! Это было удивительно!
Митя вдруг взял ее руку и поднес к губам. Поцеловал, потом перевернул ладонью к себе и на секунду уткнулся носом, вдохнув аромат тела. Они некоторое время смотрели друг на друга – вглядывались, словно пытаясь понять: кто ты? Потом Митя отпустил ее.
– Пушкин, да-а… Вы знаете, сначала я увлекался Мандельштамом, Пастернаком… Бродским… Пушкин казался таким… таким школьным. Простым. Ясным. Чересчур простым и ясным. Но однажды взял с полки книгу – не глядя. Я люблю на ночь почитать стихи. Оказалось – Пушкин. Я открыл, где открылось, прочел случайное стихотворение и…
Он замолчал, задумавшись, потом покачал головой:
– Как глоток чистого воздуха! Знаете, осенью, когда заморозок и на траве иней? Так все прозрачно и холодно. А стихи… Это было наслаждение… почти чувственное!
И он прочел, рассеянно глядя на Лёку:
– «На холмах Грузии лежит ночная мгла… Блестит Арагва предо мною… Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою… Тобой, одной тобой! Унынья моего ничто не мучит, не тревожит… И сердце вновь горит и любит – от того, что не любить оно не может…»
– Да, это прекрасно! – тихо сказала Лёка, чувствуя, как горят ее щеки. – Прочтите мне свои стихи. Пожалуйста!
– Почему вы решили, что я пишу?!
– А вы не пишете?
– Писал! В глубокой молодости.
– В глубокой молодости?! А сейчас что?!
– Ну-у… Сейчас ранняя зрелость!
– Вы не Близнец по зодиаку?
– Да! Как вы угадали?!
– Не знаю. Июньский?
– Вы будете смеяться, но я родился шестого июня. Как Пушкин. А кто вы?
– Вот это да! А я зимняя. Водолей. Так что там с вашими стихами? Прочтете?
– Нет. Они того не стоят. Да это даже не стихи были, а песни. Выучил полтора аккорда, пел все подряд, от Окуджавы до Высоцкого – и блатные, и дворовые, и свои. Никто и не знал, что мои. Школьный менестрель. Дон с гитарой.
– Дон? Дон Румата?
Митя чуть нахмурился и покачал головой:
– Как вы… Почему – Румата?!
– Ну, мне кажется, что вы – дон Румата. Не тот, за кого себя выдаете.
– Вы многое видите. Да, я все детство играл в дона Румату. Но прозвище другое – Дон Артемио. А про Румату никто и не знал.
– Почему вы перестали писать стихи?
– Я все время что-то такое сочиняю. Иногда записываю. Чаще… отпускаю.
– Но почему?!
– Почему? – Митя усмехнулся: – Уже всё написано до меня.
– А-а! Вон как! Это гордыня.
– Возможно. Но разве можно что-то написать после Мандельштама? Бродского? После Пушкина?! Что может быть прекрасней вот этого: «На холмах Грузии лежит ночная мгла»? Или: «Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит, что нам сулит петушье восклицанье, когда огонь в акрополе горит…»
– Но зачем быть вторым Мандельштамом или Бродским?! У вас должен быть собственный голос!
– Послушайте, вы даже не знаете, какую чушь я сочиняю!
– Не верю! Прочтите!
Митя прочел:
– «Она рисует белого льва и сирень на дверце, ладони ее подобны ливням, слова сетям, а он человек с отвесной осенью в сердце, и в каждом его зрачке молодой сентябрь…»
– Это ваши?! Такие прекрасные?!
Он помотал головой:
– Нет, не мои. Это Сергей Шестаков: «Вычитающая из будущего, складывающая со смертью, умножающая на завтра, делящая на вчера, хорошо нам вместе ловить сетью огоньки живого влажного серебра…»
Они проговорили почти до утра, пропустив время сведения Благовещенского моста. Митя заснул на полуслове, и Лёка подсунула ему под голову подушку, накрыла пледом. Сама легла, не раздеваясь, на кровать поверх покрывала и долго смотрела в полутьму, потом задремала, и тотчас, как ей показалось, зазвонил будильник, поставленный на восемь – Мите к десяти надо было в офис. Такси она заказала еще вчера. Митя спал. Лёка присела на диванчик и потрясла его легонько за плечо:
– Митя, просыпайся! Сейчас такси придет!
Он сонно промычал что-то, тогда Лёка, улыбнувшись, подергала его за кончик носа. Митя отмахнулся, потом, так и не открывая глаз, вдруг обнял ее и опрокинул на диванчик, оказавшись сверху – с силой провел рукой по спине, по бедру, потом сжал грудь и поцеловал, она ответила, но, опомнившись, резко оттолкнула и… села на кровати, задыхаясь: это был сон! Просто сон… И тут же зазвонил будильник.
Голова у Лёки еще кружилась, когда она осторожно заглянула на кухню: Митя спал – точно, как в ее сне. Лёка сварила кофе, надеясь, что он проснется от аромата. Потом позвала, стоя у плиты:
– Митя! Вставайте! Кофе готов.
Он вскинулся и резко сел, уронив подушку и плед, взлохмаченный, сонный. Потер кулаками глаза, взглянул на Лёку и вдруг чудовищно покраснел, просто весь залился краской – подхватился и умчался в ванную, а Лёка прижала ладони к вспыхнувшим щекам: неужели ему снилось то же самое?! Какой кошмар…
– Спасибо! Спасибо… за все, – сказал Митя уже в дверях и как-то дернулся к ней, и Лёка потянулась к нему – то ли поцеловать, то ли обнять, но не сделала ни того, ни другого, оба нервно улыбнулись, и Митя с грохотом помчался по лестнице вниз. Захлопнув дверь, Лёка постояла, опустив руки, – в квартире стало удивительно тихо, только слышно было, как капает вода из крана на кухне. Она прибралась, допила остывший кофе, потом долго отмокала под душем, сушила волосы и грустно рассматривала себя в зеркале: бессонная ночь даром не прошла. В голове что-то тоненько звенело.
