Он взглянул на нее и растерянно замолчал: Ева плакала.
Где-то неподалеку послышался, приближаясь, слитный топот многих десятков ног. Четкий, размеренный, он напомнил ему что-то мучительно знакомое, и прежде, чем сверкнула догадка, звонкий молодой голос взмыл в голубое небо.
На марше равняются взводы.
Гудит под ногами земля...
Вступил еще один голос, и песня зазвучала мужественнее, громче:
...За нами родные заводы
И алые звезды Кремля!
Секунда, другая, и десятки крепких мужских голосов грянули припев:
Мы не дрогнем в бою
За столицу свою,
Нам родная Москва дорога!
Нерушимой стеной
Обороны стальной
Разгромим, уничтожим врага!
Сомнений не оставалось: шли с песней солдаты. Отряд показался из-за поворота дороги, и, четко чеканя шаг, прошел мимо, в открытые ворота сада.
- Рота-а-а, стой! - скомандовал командир. - Сбор через десять минут. На перекур разойдись!
Ева вытерла слезы: прерывисто вздохнула и поднялась со скамейки.
- Мне надо идти. - Глаза у нее припухли и покраснели. Прощайте.
Он бережно провел ладонью по ее волосам, и было в этой ласке что-то отеческое. Ева уткнулась лицом ему в грудь, и плечи ее задрожали от беззвучных рыданий.
- Ну что ты... - Он прикоснулся губами к ее лбу. - Не надо плакать.
- Мне страшно.
- Чего ты испугалась?
- Не знаю. - Голос Евы дрожал и прерывался. - Лучше бы вы не приходили.
Она выпрямилась и вытерла слезы, по-мальчишески, кулаками.
- До вас все было просто и ясно. А теперь... Ну как мне теперь быть с Адамом?
"Адам, - повторил он про себя. - При чем здесь Адам?" И вдруг почувствовал, как холодеет в груди. "Паспорт выдан в 1977 году, - прозвучал в сознании ее голос. - А сейчас сентябрь сорок третьего..."
- Так... - Он достал из кармана носовой платок и промокнул им мгновенно повлажневший лоб. Сознание работало лихорадочными толчками. "Сентябрь сорок третьего... Разговор с Адамом, мой отъезд в армию - все это еще только будет... Бог ты мой, да ведь это сегодня, быть может, через несколько минут она кинет в него яблоко... Теперь, после всего, что узнала?"
Он вдруг обнаружил, что размазывает по лицу пот мокрым, хоть выжимай, платком. Скомкал и сунул его в карман.
Ева стояла, глядя на него широко раскрытыми глазами. За ее спиной в саду затрубил пионерский горн, но ни он, ни она его не услышали.
- Ева, - сказал он умоляюще. - Я тут наговорил всякого... Ты не обращай внимания. Ева... Постарайся забыть...
- Забыть? - Она медленно покачала головой. - Но ведь это правда.
- И да, и нет, - он попытался увильнуть от прямого ответа, но Ева была неумолима.
- Так не бывает.
Жаркая волна жалости всколыхнулась в его груди.
- Понимаешь, для меня это правда. А для тебя - вовсе не обязательно.
- Так не бывает, - повторила она. - Правда для всех одна.
"Ты права, - подумал он, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. Но не могу же я сказать тебе всю правду. Неужели ты не понимаешь? Я и так сказал столько лишнего! Мое счастье, что ты ни о чем больше не спрашиваешь..."
- Скажите, - она смотрела на него в упор, и расширенные зрачки ее глаз проникали в самую душу. - Я окончу курсы?
Он поколебался, но кивнул.
- И попаду на фронт?
Он кивнул снова.
- И я буду воевать?
- Да! - крикнул он. - И ради бога ни о чем больше не спрашивай!
Непостижимым женским инстинктом она поняла его состояние и опустила глаза.
- Хорошо...
Она помолчала, а когда заговорила вновь, голос у нее был совсем другой, спокойный и немного печальный.
- Я знаю, сейчас вы уйдете и больше никогда не вернетесь.
Горн вовсю гремел над садом, но они его по-прежнему не слышали.
- Можно, я еще раз взгляну на ваш паспорт? - попросила она, делая ударение на слове "ваш".
Он молча достал из кармана бумажник, раскрыл и вытащил из бокового отделения ярко-красную книжицу.
И когда он протягивал ей паспорт, случилось то, чего он больше всего боялся.
Фотография лежала в одном отделении с паспортом. Видимо, он вынул их вместе, и, когда разжал пальцы, фотография скользнула на землю.
Черно-белая любительская фотография с изображением обелиска, даже не самого обелиска, а мемориальной плиты с коротким столбцом выбитых на ней фамилий. И первой в этом столбце значилось Аллабергенова Ева - медсестра.
Он сам сделал зтот снимок год назад недалеко от Варшавы.
Ева долго смотрела на фотографию, потом вложила в паспорт и протянула владельцу.
- Пойдемте, я вас провожу.
Лицо ее было непроницаемо-бесстрастным, голос тоже.
Они шли, мягко ступая по белесой, нагретой солнцем пыльной дороге, и вслед им неслись резкие, отрывистые звуки горна, и он знал, кто это трубит, потому что до самого последнего дня лучшим горнистом детдома был он сам, Мишка Вербьяный.
По необъяснимому совпадению о том же самом подумала и Ева.
- Узнаете? - Она качнула головой в сторону сада. Он молча кивнул. Так же молча они дошли до поворота. Он отыскал глазами знакомую, поросшую бояном тропинку и остановился.
- Дальше я пойду один.
Горн умолк, и стало слышно, как сварливо перекликаются такаллики на озере. Он взглянул на нее сбоку и вдруг почувствовал непреодолимое желание взять в ладони ее смуглое, бесконечно знакомое и родное лицо, и сам удивился тому, как он успел изучить и запомнить его за то короткое время, что они были вместе.
- Ева, - он старался говорить как можно спокойнее, - теперь, когда ты все знаешь... Ну, в общем, ты должна уйти с курсов.
Она медленно покачала головой.
- Я знала, что вы это скажете. Нет, курсы я не брошу.
- Из-за Адама?
- Н-не знаю. Наверное, нет.
"Из-за меня?" - вопрос рвался с языка, но он отогнал его прочь.
- Прощай, Ева.
- Прощайте.
Он сошел с дороги и, сделав несколько шагов но тропинке, оглянулся. Она стояла на том же месте, глядя ему вслед, одинокая и печальная под огромным осенним небом.
И он вернулся. Взял ее за руки и, наклонившись к самому лицу, попросил:
- Кинь в меня яблоком, Ева. Через год. Когда я приду прощаться. Ладно?
Она улыбнулась и еле заметно кивнула.
Таксист оторопел: он мог поклясться, что еще несколько секунд назад на обочине никого не было. Пассажир возник словно из воздуха.
