Выйдя из машины, они медленно продвигались сквозь толпы людей, так и кишевших на тесных улицах. Жозефина держала Викторию за руку и шутливо восклицала:

— Дайте дорогу! Дайте дорогу! Я похитила настоящего профессора!

Это было крайне неловко и неприятно.

Повсюду — толпы людей, воздушные шары, крики, смех. Маленькие дети ехали верхом на плечах у своих пап; тут был и громко поющий херувим в светло-желтом парике, тут был и рогатый крохотный дьявол, и Зорро^[26]… и завесы из конфетти, взметающиеся ввысь над площадью.

— Милая мисс О’Салливан! — молила Виктория. — Оставьте меня в покое, мне незачем подходить ближе…

Но ее все-таки проталкивали вперед, вплотную к необычайному шествию, в самую гущу фиесты, в смешение красок и движения, под дождем оливковых ветвей и цветов. На многих из плясавших были маски — ужасающие маски, выражавшие презрение, восторг, невыносимую боль; движения плясавших казались Виктории хаотичными, их красочные наряды излишне кричащими, — но вот к ним приблизились вплотную тесные молчаливые ряды разодетых ребятишек. Виктория не сводила глаз с маленькой серьезной девчушки, наконец, с дрожью узнавания в голосе, она прошептала про себя:

— Да это же — инфанта Веласкеса^[27], это — она. Так красива!

Мимо, под аркой, украшенной цветами мимозы и камнеломки, прошествовали и инквизиторы, в сопровождении Самой Прекрасной из Всех. Виктории показалось, что у Самой Прекрасной из Всех испуганный вид. Вот прошли фигурки-паутинки из Мертвого Леса, затем прогулочным шагом — несколько бутылок из-под виски. Виктория обернулась, чтобы улыбнуться Жозефине, но та уже исчезла.

«Надо попытаться описать все это Хильде, напишу ей сегодня же вечером, это подбодрит ее. Смотрите, смотрите, у скольких людей исполняется их мечта. Сколько всего можно вообразить себе, и наконец-то стать кем-то другим… Это удивительно… почему у нас не бывает карнавалов, они, право, были бы нам нужны… Вот женщина… она наверняка мечтала стать отважным и рыцарственным Робином Гудом, взгляните только на эти длинные перья на ее шляпе! Взгляните на этих веселых мужчин… они наверняка танцуют танец своей мечты — мечты о том, чтобы стать женщинами! Взгляните, какая у них прекрасная грудь!»

Музыка не смолкала, Виктория увидела Тореадора и его быка, они яростно сражались друг с другом, люди громко кричали и рвались вперед… Да, это была великолепная фиеста!

Появилась машина с бандитами. Перед ней в пустом пространстве обнажившейся улицы танцевала X., такая же черная, как машина бандитов. Она размахивала длинным блестящим ножом. На самом деле это был кухонный нож. Музыка заиграла Espafla Cani^[28]. И в следующий миг Виктория увидела, как на середину улицы ринулась Жозефина, в руках у нее тоже был нож.

— Жозефина, — закричала она. — Остановитесь! Вернитесь обратно!

Обе женщины кружились одна вокруг другой перед бандитским автомобилем, делали внезапные выпады, потом отступали назад, публика кричала «браво» и хлопала в ладоши в такт музыке. Виктория снова закричала:

— Остановитесь! Pericoloso!^[29] Это — опасно!

Но никто не обращал на нее внимание, а обе женщины начали притопывать ногами, они все приближались друг к другу, они кружились и снова, танцуя, отходили в сторону, именно сейчас их танец был единственным привлекавшим интерес зрителей. Жозефине было трудно держаться на ногах. Кто-то за спиной Виктории сказал, что они притопывают неверно, что это вовсе не настоящие испанки. Виктория обернулась и прошипела:

— Осел! Замолчите, вам этого не понять! Речь идет о жизни и смерти.

Процессия медленно двинулась дальше, и Виктория последовала за ней, протискиваясь вперед без всяких извинений. Она увидела, что Жозефина пошатнулась и выронила нож. X. подобрала его, отдала Жозефине, и они продолжали кружиться одна вокруг другой, словно кошки на заднем дворе. Собачонки Жозефины бегали туда-сюда перед X., насколько им хватало храбрости, и лаяли как одержимые, а музыка продолжала греметь. Но вот шествие замедлило ход, а вскоре и вовсе остановилось. Жозефина качнулась к радиатору бандитской машины и крепко уцепилась за него обеими руками.

X. медленно направилась к ней, и Виктория закричала:

— Нет!

Рука X. с ножом поднялась, несколько быстрых движений — и X. отсекла рыжие косы Жозефины, а затем, презрительно бросив их на дорогу, пошла прочь. Люди расступились, пропуская ее, и все это произошло чрезвычайно быстро. Мелодия сменилась на «Never on a Sunday»^[30], и внезапно плотная толпа людей преградила дорогу Виктории, а ей хотелось только скорее попасть домой. Мало-помалу ей удалось свернуть с площади на совершенно пустынную улочку, она села возле кафе передохнуть. Какой-то господин подошел к ней и сказал:

— Извините, что мешаю. Я — американец. Это вы обозвали меня ослом?

— А вы осел и есть, — устало ответила Виктория. — Если топаешь ногами, ровно ничего не значит, по-испански это или нет: топают ногами от злости. Как по-вашему, где мне найти такси?

— У меня машина за углом, — сказал тот. — Я из Хьюстона, штат Техас.

Всю дорогу к селению он рассказывал ей о своей семье и о своей работе. Они обменялись адресами и обещали присылать открытки друг другу.

Вытянувшись на кровати в прохладной темноте, Виктория пыталась составить верное представление о том, что произошло. Вендетта — очевидна и явно завершена в драматическом ключе. «А теперь, — подумала Виктория, — теперь ничего худого уже не произойдет, кроме того, что Жозефине придется поменять прическу, а X. будут еще больше порицать и она окажется еще в большей изоляции. Она проиграла, она вела себя недостойно. Я должна попытаться быть справедливой. Естественней всего, вероятно, держаться в стороне от происшедшего, но что общего между сочувствием и справедливостью… Ведь я обещала помочь Жозефине. Но сейчас X. интересует меня больше — я не объективна. С учениками было столь же трудно, — как они следили за тем, на чью сторону я встала! Они доводили меня до отчаяния, разделяя все на белое и черное… Где, собственно говоря, то, что абсолютно, абсолютно с позиции „либо-либо“; каким-то образом все оказываются правы, и это понятно, и тогда ты становишься нерешительным и скромным, и пытаешься относиться терпимо ко всем… Но все те приемы, что я устраивала для учеников, были, во всяком случае, попыткой, предположим, неуклюжей, а быть может, и трусливой, но попыткой без больших потерь вывести ребят из их мелких, крайне бюрократических кружков и всем вместе стать цивилизованными и дружелюбными, прислушиваться к другим и по возможности чуточку больше их понимать. Мои методы были хороши. Я думаю, надо попытаться еще раз и здесь.

Может, устроить праздник для всей колонии? Нет, только для Жозефины и X.».

Телеграмма пришла чуть позднее вечером: «Мама умерла сегодня утром просто заснула но это кажется невероятным не беспокойся скажи Хосе если крыша начнет протекать не беспокойся Элисабет».

В первую минуту Виктория решила, что ей надо срочно возвратиться домой, чтобы помочь Элисабет. Но, может, все-таки не надо… Она села у стола и стала снова и снова перечитывать телеграмму; что там с этой крышей, почему она должна протекать… так странно… Через некоторое время она вышла на балкон и вылила на крышу несколько ведер воды. Вниз ничего не потекло.

И вдруг, на удивление мучительно, Виктория начала горевать о своей умершей подруге юности Хильде — та никогда не понимала, как легко она становится в тягость другим.

— Выброшу-ка я эту ужасную каракатицу из холодильника! Занесу в дом блюдечко для молока; ведь эти кошки не пьют молоко, во всяком случае, эти испанские кошки — даже кошки здесь не такие, какими должны быть!

В тот вечер Виктория пошла в кафе и заказала стаканчик «Cuba libre»^[31]; она спросила Хосе, что пьют дикие кошки, когда хотят пить.

Хосе засмеялся и сказал:

— Они вылизывают росу.

Прежде чем уснуть, Виктория убаюкивала себя приятной мыслью: хорошо бы стать испанской кошкой и найти на восходе солнца подходящий росник^[32](если у них в этой стране вообще есть росник).