– Девушка, я врач «Скорой помощи», я должен провести реанимационные мероприятия.

– А я архангел Гавриил и деда мучить не дам. Ему, по самым скромным подсчетам, восемьдесят семь. Оставьте его в покое.

Парень явно первый раз приехал на смерть, а тут еще борзоватые родственники помешали действовать в полном соответствии с учебником по «неотложке». Заполняя справку о смерти, он беспрерывно покашливал, руки тряслись.

– Доктор, у меня тут бабушка в соседней комнате. Дайте ампулу реланиума. Вдруг сильно перенервничает. Шприцы есть.

– Вы что, медик?

– Студентка.

Парень, как ни странно, под конец собрался с духом и повел себя по-мужски: прежде чем ретироваться, достал из раскладки ампулу реланиума. Бабушка выглянула из кухни, как только услышала звук закрывающейся двери.

– Ба, пойдем, я тебе укол сделаю, а потом родителей с Вовкой вызовем.

Бабушка теперь была как струна, прямая и нервущаяся. Кто пережил блокаду, тот не станет плакать. Даже стало смешно: уж что-что, а реланиум если и будет нужен, то только моей маман или Вовке.

Бабушка села на краешек кровати.

– Как хорошо, Ленок: соседи сегодня еще в обед уехали дачу закрывать. Никого нет.

– Пойду звонить, ба.

– Иди, иди. Я тут посижу.

Я вышла на кухню, в холодильнике обнаружилась початая соседская бутылка дешевой водки. Остаток ночи прошел в тумане, ампула реланиума так и осталась невскрытой. Откуда-то совсем из другой реальности материализовались сначала мать с отцом, потом братья и Вовка. Все ходили из комнаты в кухню и обратно, что-то у меня спрашивали, кто-то плакал. Потом я вспомнила, что плакали все, кроме отца, бабушки и меня.

Пусть заботятся сами о себе. Они живы, нестары и здоровы. Я люблю тебя, дед.

Как назло, два дня по Цельсию держался стойкий минус. Земля успела промерзнуть. В холода кладбище вообще очень мрачное. Летом зеленые краски дают надежду, а декабрьская черно-белая палитра нагнетает мрачные мысли. Кто-то шепнул на ухо: когда человека кладут в землю, прощающимся становится легче. В этот момент умерший находит свое пристанище и покой. Ни хрена! Тупое вранье. Я почти физически чувствовала холод этой отвратительной сырой ямы. Какое еще пристанище в таком мерзопакостном месте? Дурь собачья. Опустили гроб и начали кидать землю. Все сопровождалось ужасной какофонией: звякали лопаты о подмерзшие куски земли, люди топтались в грязном скрипучем снегу, кто-то негромко переговаривался. В голове стучал отбойный молоток. Потом на тяжелый земляной холм упали гвоздики, и я поняла, что деда действительно здесь больше нет. Мне остался серебряный морской кортик, братанам – ордена. Так он решил. Это было самое большое наследство в мире.

За две недели до Нового года мы с Асрян вернулись в наш обычный субботний рабочий режим. Дежурство протекало, как всегда, бодро, в шесть вечера я осознала – если наконец не схожу в туалет, то внутренности разорвутся. На семидесяти койках в отделении лежало восемьдесят человек, коридор был заставлен дополнительными кроватями. Движение и шум не прекращались ни на минуту, оставалось только молиться, чтобы «Скорая» не откопала на задворках города еще одну тяжелую внематочную беременность или криминальный аборт. Около десяти вечера мы осторожно, чтобы не сглазить наступившую тишину, прокрались в сестринскую и с надеждой на лучшее вскипятили чайник, включили маленькую электрическую плитку и наконец подогрели мои котлеты и Иркины овощи. Ноги гудели, желудок требовал еды. На время похорон и траура я брала две недели отпуска, и из-за этого накопилось много событий, не перетертых еще нашим с Иркой вечерним бабским разговором.

– Как твой еврей?

– Еврей – прекрасно. Рассматривает меня под лупой. Ты ж понимаешь, какая ответственность перед семьей. Почетная обязанность сохранения генофонда с высоким айкью.

– И в чем же это выражается на практике?

– В двух параллельных потоках: цветы, кино и новые духи, а потом расспросы о здоровье, образовании, наличии вредных привычек и наследственных заболеваний у всех моих родичей, ну и завуалированно у меня. У подъезда каждый раз выходит, открывает в машине дверь с моей стороны и руку подает. Когда я сказала, что меня это напрягает, последовал рассказ про маму: в прошлую зиму вот так вот вылезала из машины, бедняжка, и растянула ахилл. Тяжело вылезать из нового «Лендровера».

– Блин, он что, до сих пор на тебя не покушался, что ли?

– Сокольникова, ты для начала вспомни, какой невинной девочкой появилась на первом курсе, и не задавай тупых вопросов! Отдамся, когда с родителями познакомит. Для евреев это все – практически приговор.

Как же я тебе благодарна за то, что называешь меня по девичьей фамилии. А также за то, что разговариваешь с набитым ртом, куришь в сестринской и не переносишь как минимум половину людского населения.

– Эх, хитра ты, Асрянша. Восхищаюсь. Точнее, нет. Не хитра, а, блин, расчетлива слишком. И что, никаких чувств, никакого желания?

– А сама-то что? Скажешь, сильно влюбленной замуж вышла?

Я приумолкла. Сказать мне действительно было нечего.

– Ладно, не обижайся, Ирка. Ты молодец. Я просто завидую, ты же видишь.

– Это ты ладно. Лучше на свою физию в зеркало посмотри: просто потухла после похорон, черные круги под глазами. Как на тебя еще и обижаться? Кстати, Петька на днях спрашивал: куда пропала, и все такое.

– Провоцируешь, что ли?

– Не-е-е. Просто почему-то кажется, что должна тебе сказать… предчувствие…

– Что ты там предчувствуешь – дурья чушь.

– Может, и чушь. Может, и нет.

– Ты же знаешь: я не променяю свой «Форд Мондео» на ходока в медицинском халате.

– А как же секс на операционном столе?

Мы смеялись, выплевывая друг на друга домашние заготовки. Но неожиданно у меня сильно закружилась голова, и через секунду все съеденное мною с таким удовольствием я выблевала в раковину.

– Черт, Ленка, ты что, подавилась, что ли? – спросила Асрян, держа меня за плечи.

– Да нет, просто что-то плохо стало… затошнило, надо было хоть что-нибудь в обед зажевать. Обожрались.

Я умылась и завалилась на диван, чувствуя сильную слабость и озноб. Голова продолжала кружиться.

Асрян внимательно глядела на меня.

– Лена, а когда у тебя месячные-то последний раз были, ты хоть следишь?

– Ой, ну прекрати! У нас договоренность: не кончать до шестого курса.

– Договоренность… Ну-ну. Давай-ка я тест возьму в процедурке.

– Ну хватит! Я же тебе говорю: ничего нет.

– Лена, лучше сейчас. Будет время подумать, если что.

Мне стало очень грустно.

– Ну неси. Ничего нет, вот увидишь.

– Нет так нет. Просто сходишь в туалет. Чего тут сложного?!

Через пару минут Ирка притащила из секретного запаса старшей медсестры немецкие тесты на беременность, и я, с трудом поднявшись от слабости, поплелась в служебный туалет. Что и говорить! Было израсходовано пять штук, но мнение эксперта не изменилось – две полоски. Две, а не одна. Именно две. Пять раз подряд.

Руки тряслись. Я высунулась в коридор.

– Ирка, принеси другие, советские.

Асрян громко хлопнула дверью сестринской и вместо процедурки ринулась ко мне, с таким же грохотом захлопнув за собой дверь служебного туалета.

– Покажи.

– Нечего смотреть. Они почти просроченные. Принеси наши, стандартные.

– Дай сюда, говорю.

Ирка практически вырвала у меня из рук все пять картонных полосок и, мельком взглянув, громко расхохоталась.

– Ага, просроченные. Будут ровно через полгода. И главное – все пять. Поздравляю тебя, Сокольникова: опять первой будешь в группе. Девки с ума сойдут от зависти. И замуж первая, и ребенка.

Иркин хохот лишил меня остатков самообладания, и я совсем пала духом.

– А ты что-то не завидуешь, как я посмотрю.

Легким движением она выкинула злосчастные полоски в пакет для мусора и, повернувшись ко мне, скрестила руки на груди.

– Нет, не завидую. Не знаю даже почему. Просто не хочу, чтобы ты от него рожала. Не хочу, и все.